Казалось, охотничья прогулка была овеяна неудачей с самого начала. Хотя Генри был искусным стрелком, он не мог попасть ни по одной мишени. Несмотря на все поправки, он без конца мазал. Его партнеры добродушно шутили, что, должно быть, дело в ружье, а некоторые даже предлагали взамен свое. Когда и другие ружья не принесли результата, было решено, что ему просто не везет — попадаются самые пугливые фазаны. Кто-то даже предположил, что великий Генри Хортинджер специально мажет, чтобы дать неумелым стрелкам фору. Хоть Генри и смеялся вместе с остальными, на душе у него было тоскливо.
Конечно, ему хотелось винить во всем обыкновенную неудачу, однако, к своему ужасу, он понимал, что дело совсем в другом: краем глаза он постоянно видел огромную черную собаку где-то вдалеке. Непредсказуемый полет птицы тут был ни при чем.
Он стал с нетерпением ожидать возвращения в Лондон.
Когда он вернулся, дом был охвачен волнением. Из распахнутых окон доносились пронзительные крики. Перед поместьем собралась толпа зевак — они с любопытством глазели по сторонам, многозначительно улыбались и сплетничали, прикрыв рот рукою.
По лицу Томаса струились слезы. Он тащил тяжелый чемодан, вокруг суетились взволнованные слуги.
— Во имя Всевышнего, что здесь происходит? — взревел Генри.
— Она умерла! — надорванным голосом закричал Томас. — Ты бросил Элизабет, и она умерла! Ты бесчувственное животное!
Генри застыл на месте.
— Ты бросил ее! — продолжал Томас. — Тебе наплевать! Тебе всегда было наплевать!
Генри стоял с раскрытым ртом, безмолвствуя. Сердце замерло у него в груди. Неожиданно Томаса охватило какое-то неестественное спокойствие. Он двинулся вперед, пока не подошел почти вплотную к отцу.
— Когда мы были маленькими, — сказал он, — мама учила нас каждый день молиться перед сном. С тех пор как она умерла, я ни разу не молился. До недавнего времени. Месяц назад я снова начал. Я молился за Элизабет, просил, чтобы она поправилась или хотя бы чтобы ей не стало хуже, — все без толку. Я приходил в ее комнату, смотрел, как она спит. Однажды она проснулась и увидела, что я за ней наблюдаю. Тогда она рассказала мне секрет, одно желание, которое ей было дороже собственного здоровья.
С тех пор каждую ночь я неустанно молился, не задумываясь, слышит ли меня кто-нибудь. Сказать тебе, о чем я просил каждую ночь, склонившись у ее кровати? Я молился, чтобы ее желание исполнилось: чтобы в один прекрасный день совесть, которую ты выкинул, вернулась к тебе. Чтобы она не давала тебе покоя, преследовала подобно собаке, которой ты являешься.
Генри не мог выдавить ни слова.
— Что ж, отец, — продолжал Томас, — я понял, что этот день никогда не настанет. Я уезжаю. Элизабет умерла, мне здесь больше нечего делать. Не стоит из-за меня беспокоиться, — добавил он. — Мне ничего не нужно. Ни твои богатства, ни власть, ни имущество. Можешь оставить все себе.
Томас отступил в сторону и, подняв чемодан, вышел на улицу, где его ждал экипаж. Он забрался на заднее сиденье кареты и вскоре исчез в ночи.
Генри стоял как вкопанный. Над ним нависла черная тень; спину буравил взгляд чудовищных белых глаз. Он развернулся к недоумевающим слугам.
— Убирайтесь! — закричал он. — Вон из моего дома!
Они молча уставились на него. А потом начали медленно выходить по одному, словно опасаясь резких движений. Наконец, оставшись один, Генри отправился в свой кабинет. Он скорее чувствовал, нежели слышал, как тварь тихо шевелится у него за спиной. Он знал, что она рядом. Оказавшись в кабинете, Генри налил себе бренди и сел в любимое кресло. На тумбочке лежал богато украшенный револьвер, который раньше принадлежал его отцу. Генри взял револьвер и взвесил его в руке. Рукоять, когда-то придававшая уверенность, теперь оказалась бесполезной. Еще со времен отца оружие всегда было заряжено, но Генри понимал, что пули не остановят дьявольского пса.
Тишину нарушало лишь тиканье часов на камине. Генри окинул взглядом комнату: дорогая мебель красного дерева, резной очаг, изысканные стеклянные шкафчики, в которых хранились его бесценные богатства. Раньше все эти многочисленные свидетельства успеха придавали ему сил. Теперь же они не принесли утешения. Каждая отполированная поверхность отражала лишь одну и ту же чудовищную пасть. Мысли шумно роились у него в голове. За благоуханием дорогого бренди, виргинского табака и теплого кожаного кресла витал еще один чуждый, но в то же время смутно знакомый запах из детства: принесенный летним ветерком тошнотворно-сладкий аромат прелого сена. Если сосредоточиться, можно услышать тихое сопение новорожденных щенят, почувствовать металлический привкус новой жизни в воздухе, прикосновение деревянной двери к гладкой детской руке.