– Я понял, – сказал Ауджелло. – Больше того, я это понял уже раньше, но хотел это услышать от тебя, подтверждения хотел. Тогда я тебя предупреждаю: я зла на тебя не держу и прямо сегодня пишу начальнику полиции и прошу перевода.
Монтальбано оглядел его, придвинулся поближе к Ауджелло, наклонился, положил руки ему на плечи:
– Ты мне веришь, когда я тебе говорю, что если ты так поступишь, то меня по-настоящему огорчишь?
– Ну, это полный абзац! – взорвался Ауджелло. – Много хочешь. Да что ты за человек? Сначала обращаешься со мной, как с дерьмом, а теперь делаешь мне признание в чувствах. Да ты знаешь, что ты просто невероятный эгоист?
– Да, я знаю, – сказал Монтальбано.
– Позвольте мне представить вам бухгалтера Бурруано, который любезно согласился прийти вместе со мной. – Директор Бурджио был сама церемонность.
– Располагайтесь, пожалуйста, – сказал Монтальбано, указывая на два стареньких кресла в уголку, которые предназначались для особых гостей. Себе он, напротив, взял один из двух стульев, стоявших перед письменным столом и обыкновенно полагавшихся тем, кто ничем особым не отличался.
– Похоже, что на меня в последние дни возложена роль исправлять или по крайней мере уточнять то, что говорят на телевидении, – приступил к разговору директор.
– Исправляйте и уточняйте, – улыбнулся Монтальбано.
– Мы с бухгалтером почти ровесники, он старше меня на четыре года, мы помним одно и то же.
Монтальбано в голосе директора послышалась некоторая гордость. И у него были на то основания: Бурруано, трясущийся, с мутноватыми глазами, казался старше товарища по крайней мере лет на десять.
– Видите ли, сейчас же после передачи «Телевигаты», где показывали внутренность пещеры, в которой обнаружили…
– Извините, что я вас перебиваю. Вы в прошлый раз говорили мне о пещере, где нашли арсенал, но об этой второй даже не упомянули. Почему?
– Просто-напросто потому, что не знал о ее существовании, Лилло мне никогда о ней не говорил. Итак, сразу после передачи я позвонил бухгалтеру Бурруано, хотелось проверить свое впечатление, потому что эту скульптуру собаки мне уже доводилось видеть раньше.
Собака! Вот почему она приснилась ему в кошмаре, о ней по телефону упомянул директор. Им овладело чувство благодарности, похожее на детское.
– Может, вы хотите чашечку кофе, да, чашечку кофе? В баре тут рядом его хорошо делают.
Одновременным движением оба покачали головой.
– Фанту? Кока-колу? Пиво?
Если бы его не остановили, он чувствовал, что вскоре предложил бы им по десять тысяч лир на брата.
– Нет, спасибо, нам ничего нельзя. Возраст, – ответил директор.
– Тогда я вас слушаю.
– Лучше, если будет рассказывать бухгалтер.
– С февраля сорок первого по июль сорок третьего, – начал тот, – я был, совсем молоденький, городским головой Вигаты. Отчасти потому, что, как фашизм заявлял, молодые ему нравились, – потому-то он их всех и посъедал, кого изжарив, а кого заморозив, – а отчасти потому, что в городке остались одни старики, женщины и детишки, остальные были на фронте. Я на фронт пойти не смог, потому что была у меня, и довольно серьезная, грудная болезнь.
– А у меня года не вышли, чтоб идти на фронт, – вмешался директор во избежание недоразумений.
– Время было страшное. Англичане с американцами бомбили нас каждый день. Один раз я насчитал десять бомбежек за без малого двое суток. Народу, который еще оставался в городке, было мало, большинство эвакуировалось, жили мы в убежищах, вырытых в горе, которая стоит над городком. На самом деле это были тоннели, проходившие насквозь, очень надежные. Мы даже и кровати перенесли туда. Это теперь Вигата разрослась, а тогда было не так, – всего несколько домов, что скучились вокруг порта, просто полоска между подошвой горы и морем. Вверху на горе Пьяно Лантерна, – там теперь что-то вроде Нью-Йорка с небоскребами, – в те поры было всего-навсего несколько построек, расположенных по обе стороны единственной улицы, которая вела к кладбищу, а потом терялась в открытом поле. Объектов у неприятельских самолетов было три: электростанция, порт с его военными кораблями и торговыми судами и зенитные батареи – противовоздушная и береговая, которые стояли на вершине горы. Когда бомбили англичане, дело бывало лучше, чем когда бомбили американцы.
Монтальбано не терпелось, чтоб тот наконец добрался до сути, до рассказа о собаке, но неловко было прерывать его отступления.
– В каком смысле бывало лучше, бухгалтер? Все равно же бомбы.
За Бурруано, который теперь молчал, уйдя в какие-нибудь воспоминания, ответил директор:
– Англичане были, как это сказать, честнее, бросали бомбы, стараясь попасть только в военные объекты, американцы же бросали без разбору, куда ни попадя.
– В конце сорок второго, – продолжил Бурруано, – положение стало еще хуже. Все пропало, от хлеба до лекарств, воды, одежды. Тогда я подумал устроить на Рождество вертеп, перед которым все мы сможем помолиться. Больше нам ничего не оставалось. Хотелось мне, однако, чтобы вертеп этот был особенный. Я решил таким способом отвлечь, хоть на несколько дней, мысли горожан от забот, которых было множество, и от страха бомбежек. Не было семьи, в которой по крайней мере один мужчина не воевал бы вдали от дома, в снегах России или в африканском пекле. Все мы извелись, стали злые, неуважительные, ругатели, хватало любой малости, чтоб разгорелась ссора, нервы у всех были издерганы. Ночью не удавалось глаз сомкнуть то от зенитных пулеметов противовоздушной обороны, то от разрывов бомб, то от гула летавших низко самолетов, то от корабельных орудий. И потом все шли ко мне или к священнику, просить то одно, то другое, а я не знал, куда мне податься. Мне уже стало казаться, что я не молодой, как тогда, а старик, как сейчас.
Он остановился, чтоб перевести дух. Ни Монтальбано, ни директор не решились заполнить паузу.
– В общем, если в двух словах, я поговорил об этом с Баллассаро Кьяренца, а он по глине был настоящий талант, это было его увлечение, потому что профессия его была возчик, и вот ему как раз и пришла мысль, чтоб фигуры исполнить в натуральную величину. Христа-младенца, Марию, святого Иосифа, вола, ослика, пастуха с ягненком на плечах, овцу, собаку и потом «напуганного», без которого не обходится ни один вертеп, – на самом деле это пастух, поднявший руки в знак изумления. [20] Он все это сделал, и вышло замечательно. Тогда мы подумали не ставить вертеп в церкви, а устроить под сводами одного из разбомбленных домов, будто Христос рождается у нас в лихую годину.
Он сунул руку в карман, вытащил фотографию, протянул ее комиссару. Замечательный был вертеп, правду говорил бухгалтер. Ощущение бренности, временности и в то же самое время тепло утешения, надмирного покоя.
– Изумительно, – похвалил Монтальбано, чувствуя себя растроганным. Но это было только мгновение, сыщик взял в нем верх, и он принялся внимательно изучать собаку. Не было сомнения, это была та же собака, что стояла в пещере. Бухгалтер положил фото обратно себе в карман.
– Этот вертеп сотворил чудо, представляете? Несколько дней мы все по-доброму относились друг к другу.
– А куда потом девались фигуры?
Именно это интересовало Монтальбано. Старик улыбнулся:
– Я продал их с аукциона, все до одной. Денег выручил ровно столько, чтоб заплатить за работу Кьяренцы, который просил лишь покрытия расходов, да еще чтоб подбросить тем, кто больше нуждался. А было их немало.
– Кто купил статуи?
– Вот в этом как раз вся загвоздка. Я теперь уж не припомню. Были у меня квитанции и все что полагается, но пропали, когда часть мэрии загорелась во время высадки американцев.
– В этот период, о котором вы мне сейчас рассказываете, вам не приходилось слышать, что исчезла одна молодая пара?
Бухгалтер улыбнулся, директор же откровенно расхохотался.
– Я сказал глупость?
– Прошу прощения, комиссар, именно, – ответил директор.
– Смотрите, в тридцать девятом нас было в Вигате четырнадцать тысяч человек. Я помню точные цифры, – пояснил Бурруано. – В сорок втором же осталось всего восемь тысяч. Кто мог – уезжали, устраивались временно в глуби острова подальше от побережья, в городках, таких крохотных, что для американцев они важности не представляли. В период с мая по июль сорок третьего мы усохли приблизительно тысяч до четырех, и я не считаю военных, итальянцев и немцев, моряков. Остальные рассеялись везде и всюду, жили в пещерах, на сеновалах, в любой дырке. Как могли мы узнать об отдельной пропаже? Пропали все!
20
Композиция, изображающая сцену Рождества, впервые устроенная Св. Франциском в 1223 году в местечке Греччо, в которой выступали живые люди и настоящие животные (повторяется ежегодно до сего дня). Вертеп – непременная часть Рождества в любом итальянском доме, в витрине любого магазина, больнице, школе, церкви; устраиваются монументальные вертепы на площадях, выставки вертепов, конкурсы на лучший вертеп, рождественские базарчики, на которых продаются фигуры («персонажи») и все необходимое для устройства мизансцены («пейзажа»). Фигуры бывают самого разного размера и из самого разного материала – от дерева до макарон, до недавнего времени их делали из глины и потом раскрашивали. Количество персонажей варьируется от 5–6 (Мадонна, Святой Иосиф, Младенец, ослик и вол, а также ангел, держащий надпись «Глория» – «Слава в вышних Богу») и до нескольких сот; существуют персонажи традиционные (пастухи, цари-волхвы) и факультативные (вплоть до сегодняшних политических деятелей). Вертеп постепенно дополняют новыми персонажами, начиная с 8 декабря (праздник Непорочного Зачатия Пресвятой Девы) и до 6 января, прихода царей-волхвов, Епифании, после чего вертеп разбирается и укладывается до следующего года.