В предвкушении представления в зал набилось много публики. Люди входили с улыбками на лицах, пожирали взглядом Перри Мейсона, подталкивали друг друга локтями, и каждый указывал соседу на знаменитого судебного адвоката. Однако постепенно улыбки исчезли, зрители начали хмуриться и мрачно поглядывать на подсудимую. Как-никак дело было нешуточное — убийство. Кому-то предстояло за него расплатиться.
Когда утром присяжные занимали свои места, они сердечно раскланивались с Перри Мейсоном и бросали на подсудимую сочувственные взгляды; к полудню они прятали глаза от Перри Мейсона и, подавшись вперед, впитывали жуткие подробности, которые живописали свидетели.
Фрэнк Эверли сидел за ленчем с Перри Мейсоном; было очевидно, что Эверли обуревают какие-то сильные чувства. Он едва притронулся к супу, поковырялся в мясе и отказался от сладкого.
— Разрешите мне кое-что вам сказать, сэр, — обратился он к Перри Мейсону, когда тот откинулся в кресле, закурив сигарету.
Перри Мейсон посмотрел на него с бесконечным терпением и произнес:
— Конечно.
— Вы проигрываете дело, — выпалил Фрэнк Эверли.
— Вот как? — заметил Мейсон.
— Я слышал, о чем переговариваются в зале. Утром вы без всяких усилий могли добиться ее оправдания. Теперь ей не спастись, разве что она докажет свое алиби. До присяжных начинает доходить весь ужас случившегося, то, что это было преднамеренное убийство. Подумайте, как Драмм будет распинаться о верной сторожевой собаке, которая отдала жизнь за хозяина. Когда хирург обнародовал, что в момент выстрела дуло пистолета находилось в нескольких дюймах от собачьей груди, а Клинтон Форбс был убит с расстояния менее двух футов, присяжные многозначительно переглянулись — это от меня не укрылось.
Перри Мейсон и бровью не повел.
— Да, — согласился он, — довольно впечатляющие показания, но главный удар нам нанесут днем, сразу по возобновлении заседания.
— Это вы о чем? — спросил Фрэнк Эверли.
— Или я полный профан, — ответил Перри Мейсон, — или первым свидетелем после перерыва будет человек, которого доставили сюда из Санта-Барбары, тот самый, кто ведет книгу регистрации огнестрельного оружия. Он предъявит регистрационную запись о пистолете, из которого совершено убийство; покажет, когда он был получен и когда продан; опознает миссис Форбс как ту самую женщину, которая купила пистолет. После этого он положит на стол книгу учета проданного оружия и предъявит ее подпись. Это, в довершение ко всем показаниям, выслушапным утром, напрочь лишит подсудимую сочувствия присяжных и публики.
— Вы не можете этому помешать? — спросил Эверли. — Вы бы могли закидать их протестами, привлечь внимание к собственной персоне, выставить убийство не в столь уж чудовищно жутком свете.
Перри Мейсон невозмутимо затягивался сигаретой.
— А я не хочу этому мешать, — ответил он.
— Но вы бы могли добиться перерыва. Могли бы сделать хоть что-то, чтобы в умах присяжных не копился весь этот ужас.
— Пусть копится, мне того и нужно, — возразил Перри Мейсон.
— Господи, зачем?
Перри Мейсон улыбнулся.
— Вы когда-нибудь добивались избрания на политический пост? — спросил он.
— Разумеется, нет, — ответил молодой человек.
— Если бы добивались, то поняли, какая изменчивая вещь — настроение толпы.
— Что вы хотите сказать?
— Только то, что в ней нет ни верности, ни постоянства. А присяжные и есть та же толпа со своим настроением.
— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал клерк.
— С другой стороны, — продолжал Перри Мейсон, — вам, несомненно, доводилось бывать на хороших спектаклях?
— Ну да, конечно.
— На спектаклях с сильными эпизодами, бьющими на чувство, такими, от которых на глазах выступали слезы, а в горле появлялся комок?
— Да, — сказал Эверли с сомнением в голосе, — бывал, но не пойму, какая тут связь.
— Попытайтесь припомнить последний такой спектакль, — предложил Перри Мейсон, следя за струйкой дыма, поднимающейся над концом сигареты.
— Как же, я видел его несколько дней тому назад.
— В таком случае не вспомните ли самую драматичную сцену, ту, во время которой комок в горле был особенно плотным, а глаза — на мокром месте?
— Еще бы! Я ее никогда не забуду. В этой сцене женщина…
— Сейчас это неважно, — прервал Перри Мейсон. — Но позвольте задать вам вопрос: что вы делали через три минуты после этой чувствительной сцены?