— Мангала только нет, — сказал он небрежно, потрясая бутылками. — Землячок, — добавил он насмешливо и презрительно. — Чтобы Кумаронов, да не проставился?
Каштанов подался вперед, потянулся, взял бутылку, уважительно взвесил в руке.
— "Махно", — прочел он название на этикетке и взял вторую — "Ха-ха-ха", — прочел он и второе название. — Что ж, будем соответствовать.
— Спрячьте, что вы их светите, — сумрачно буркнул какой-то Гаврилов.
Лапин, который, как выяснилось, совсем и не спал, а просто лежал и чутко прислушивался к происходящему, и еще уговаривал себя потерпеть и не дрожать от предвкушения так откровенно, пискнул:
— Лепила идет!
Лепилами в палате по старой тюремной традиции, начало которой терялось в глуби недельных и месячных койко-дней, называли докторов.
У Лапина был очень чуткий слух, и он угадал верно: дверь распахнулись, и вошел Прятов. Александр Павлович был стремителен и расторопен: Кумаронов не успел убрать свои литры и стоял с ними, нагло ухмыляясь и пряча под этой ухмылкой беспокойство и оторопь. Время остановилось, жизнь замерла.
— Ну, так я и думал, — Прятов повернулся к Хомскому. — Процедуры вам, как я вижу, действительно отпустили — в ближайшем магазине. Но вы к процедурам еще не приступили. И не приступите, — он шагнул вперед и вынул бутыли из рук Кумаронова.
— Это мои, — бесстрашно сказал Кумаронов. Он потрясенно изогнул бровь, не веря в очевидное беззаконие.
— Не покрывайте его, — Александр Павлович топнул ногой и кивнул на Хомского. — Я знаю, откуда дует ветер…
— Вы не имеете права, — Кумаронов начинал закипать. Лицо у него побагровело. — Они закупорены. А значит, являются моим личным имуществом. Вы не можете отобрать имущество, которое еще не откупорили.
— Вы получите ваше закупоренное имущество при выписке. У нас часто отбирают всякое разное имущество, особенно при поступлении — часы, ключи, кошельки. — В голосе Прятова слышалось торжество. Он снова взялся за Хомского: — Хомский, ваша судьба висит на волоске. Если это повторится, я выпишу вас с волчьим билетом, и вы больше никогда, ни за что не поступите в нашу "Чеховку". Вы будете ползать, валяться у нас в ногах, заламывать руки и молить, но веры вашему крокодиловому раскаянию не дождетесь…
— Виноват, начальник. Это случайность. Это больше не повторится, — защищая и выгораживая товарища, принимая грех на себя, Хомский раскаянно глядел в пол.
Вся группа была исключительно живописна и просилась на холст передвижников.
Прятов смерил его гневным взглядом и вышел, держа в обеих руках по бутылке. Он даже позабыл, зачем приходил в палату.
Кумаронов стоял красный, его кулаки сжимались и разжимались.
— Он не знает, с кем связался, — прошипел он, одновременно ухитряясь прозвенеть.
— Ничего, ничего, — бормотал Хомский, проверяя углы и щели, по которым рассовал настойку овса. Он поглаживал эти щели, похлопывал, шептал над ними.
— Будет и на нашей улице праздник, земеля, — хором сказали братья Гавриловы.
Каштанов, уверовав в неизбежное чудо праздника, раскинул руки, изображая дельтаплан, и начал раскачиваться на койке, как будто кружа в полете.
Лапин сидел, удовлетворенно отбивая ладонью такт.
Тем временем в коридорной бабушке закончилось действие лекарства, и она завела свою нескончаемую партию, так что в целом получилось вполне самодеятельно и живо.
Кумаронов, приговаривая "я ему устрою", расположился за столом обиженным запорожцем — писать султану письмо. В правом верхнем углу он вывел: "Главному врачу Николаеву Дмитрию Дмитриевичу".
6
На следующее утро Александру Павловичу доложили.
О многом, не терпевшем отлагательства.
Можно было, вообще-то, и не докладывать ни о чем, и тогда бы оно не только потерпело, но и потребовало.
Однако новость жгла сестринские языки адским огнем.
— Вся палата напилась, — слова вылетали из Марты Марковны радостные, гневные, сдобренные предвкушением расправы. Марта Марковна светилась внутренним светом, испуская победоносные лучи.
— Миша, — Прятов беспомощно посмотрел на медбрата Мишу.
Тот развел руками:
— Не моя смена! Я только сегодня заступил.
Александр Павлович тоже заступал сегодня, ему предстояло суточное дежурство. День начинался с гадости, и внутри у Александра Павловича изготовилось лопнуть нечто большое и яростное. Предстояла долгая писанина, выписка намечалась большая. А Прятов, как истинный врач, терпеть не мог писать выписки, эпикризы и прочие дурацкие бумаги.
— Ваш новенький — жуткая личность, — изрекла Марта Марковна.
Это была увертюра. Слово предоставили Свете, которая сверху до пояса была очень изящной и симпатичной, а ниже, от пояса и до пят — совершенно чудовищной, корытообразной, раздавшейся, с вынужденной утиной походкой.
В изложении Светы дело представлялось ясным и гадким, как холодный солнечный день.
Мероприятия по приему Кумаронова в действительные члены палаты начались около десяти часов вечера.
— Но они уже раньше шатались, пьяные в дрезину, — вставила осведомленная Марта Марковна.
К полуночи буяны поползли из палаты, пускаясь на разные каверзы. Выкатили братьев Гавриловых и с грохотом возили их по коридору, прямо на кроватях с колесиками, с задранными ногами. Откуда-то появилась маленькая труба, и Каштанов трубил, поспешая следом. Ему уже не мешали переломанные пятки, он радостно косолапил и проникался праздником. Хомский сидел на постели в прострации и не реагировал на замечания. Лапин обмочился и обвинял в этом коллектив "Чеховки".
— И все, кроме Гавриловых, ходили ножками, ножками, — Марта Марковна ожесточенно и сладко притоптывала ногой. — Обезболились. Наркоз начался.
Пришлось пригласить казака, который дежурил в вестибюле охранником.
Он похаживал там с кнутом. Его и вызвали уладить дело, но он ничего не уладил, а постепенно втянулся сам.
То был настоящий казак — в фуражке, гимнастерке, галифе и сапогах. Правда, он был весьма низкорослый, практически карлик, и ему не нашлось занятия в местной казачьей диаспоре. Поэтому он и пошел охранять "Чеховку" от внешних и внутренних врагов. Так что внешние враги обходили больницу стороной и норовили взорвать или ограбить что-то попроще, а внутренние враги по строгому рассмотрению обычно оказывались внутренними друзьями и единомышленниками. Минувшая ночь не стала исключением. Покручивая усы и бойко перебирая ножками в сапогах-бутылках, казак явился в самый разгар торжества. Его немедленно увлекли с собой, закружили, запутали; откуда-то вдруг появились бутыли, тоже похожие на сапоги, надежно и навсегда изъятые Александром Павловичем. Казак, щелкая кнутом, пустился в пляс. В этом занятии к нему примкнул Лапин, и их обоих силами недовольного санитара из приемного покоя посадили в особый обезьянник с решеткой, специально предусмотренный для таких танцоров.
Прятов слушал уже не без гнусного удовольствия. Да, предстояла большая выписка, унылое бумажное творчество — зато он оздоровит палату, выметет ее дочиста. Каленым железом выжжет хмельную заразу…
Внутри разливалось тепловатое удовлетворение. Он, даже и не слушая дальше, распахнул папку с историями болезни, вынул первую наугад — Каштанова. Радостно прочел запись врача, дежурившего ночью: лаконичную, губительную. Были отмечены час и минуты; была расписана клиническая картина алкогольного опьянения. "Речь смазана, изо рта — запах алкоголя, критика снижена. На вопросы отвечает вызывающе и не по существу…". Очень хорошо. Вон! Прощайте, Каштанов…
Прятов полистал историю Лапина и попрощался с ним тоже.
С братьями Гавриловыми не оберешься хлопот, придется им заказывать транспорт. Но это приятные хлопоты, напоминающие свадебные приготовления.
От Хомского он теперь избавится навсегда, без права повторного поступления.
Прятов раскрыл историю Кумаронова и застыл. Записи не было. Александр Павлович пискнул: