– По-моему, хорошая мысль. Из тех, которые вы называете логичными. Ну, в общем, философская.
– Когда ты, взобравшись на дерево, увидишь стены Иерусалима, только тогда – запомни это хорошенько, Рамондо, – можно будет говорить о возвращении на родину.
Рамондо вздыхает, поняв, что ему и на этот раз придется подыгрывать выдумкам хозяина.
– А сколько еще времени нам понадобится, чтобы добраться до Иерусалима?
– Если ты только что видел с дерева стены Дамаска, значит, цель нашего похода уже близка…
Рамондо оглядывается назад, как бы опять примеряясь к дереву.
– Может, я плохо смотрел…
Похоже, что Никомеду доставляет какое-то садистское удовольствие мучить слугу:
– Никогда не оглядывайся назад, Рамондо! Никогда не поворачивай вспять. Вот дойдем до следующего дерева, и тогда полезай на него и смотри.
– Да в этих местах так мало деревьев!
Глаза Никомеда торжествующе сверкают:
– А ты почем знаешь? Эти же места нам незнакомы. Может, на нашем пути скоро целый лес окажется…
Пятисотый день похода. От Никомеда и Рамондо удирает мул
Оборванный, всклокоченный и изможденный, Рамондо лежит на животе и лихорадочно разгребает землю в том месте, где прежде был родник. Тщетность этих усилий приводит его в полное отчаяние.
– Пропала… Ни капли… Ничего! Как же так? Не может же родник вот так взять и сразу пересохнуть… Вот черт…
– Ну, молодец. Давай богохульствуй, богохульствуй. Добрый христианин должен уметь в подходящий момент оскорбить своего Бога.
– Хуже всего, когда начинаешь думать о воде…
Никомед, помолчав немного и произведя в уме какие-то сложные подсчеты, с повеселевшим лицом обращается к слуге:
– Если не ошибаюсь, сегодня должно быть двадцатое августа. В эту пору жара и жажда естественны. Но это значит еще, что мы близки к нашей цели.
Рамондо поднимает на хозяина глаза, исполненные отчаяния.
– Я больше не могу, господин. Я умираю без воды.
Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.
– Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.
Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.
Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.
Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.
– У меня лихорадка, господин. Смотрите, как трясет.
Никомед тоже дрожит и стучит зубами, лицо его покрыто испариной.
– И меня трясет. Но это не лихорадка, Рамондо, это нетерпение, желание поскорее достичь намеченной цели.
Рамондо проводит по лбу тыльной стороной ладони.
– Нет, нет, господин, это лихорадка. Жар, жажда, голод. Болезнь это. Так, пререкаясь, они доходят до высокого дерева, на которое слуга уже влезал много раз.
Никомед с решительным видом останавливается.
– Пора бы показаться стенам Иерусалима… Охваченный ужасом, Рамондо мерит глазами ствол дерева.
– Мне лезть, да?
– Конечно, И теперь ты будешь сидеть там до тех пор, пока не разглядишь стен Святого Города.
Рамондо обхватывает руками ствол и хочет вскарабкаться наверх, но он так ослабел, что не в состоянии оторваться от земли. Никомед пытается его подсадить, но, несмотря на отчаянные усилия хозяина и самого Рамондо, тому не удается добраться даже до первого удобного сука.
Между тем почувствовавший свободу мул спокойно направляется в сторону замка. Заметив это, Рамондо вопит:
– Мул!
Оторвавшись от дерева, он с трудом ковыляет за мулом, а тот бежит себе рысцой прямо к воротам замка.
Рамондо спотыкается, падает, встает и снова пускается вдогонку за мулом, который исчезает наконец из виду. Окончательно выбившийся из сил слуга возвращается к Никомеду, который продолжает идти вперед.
– Мул убежал в замок! Я не смог его вернуть, – сообщает Рамондо. Барон не отвечает и обессиленно опирается о плечо слуги, а тот, с трудом переводя дыхание, продолжает:
– Из нас троих он оказался самым умным… Я тоже сунулся было в ворота… Но потом оглянулся… Хоть вы и говорите, что никогда не надо оглядываться назад… Увидел вас и вот пришел обратно.
Никомед все молчит, и Рамондо становится не по себе.
– Вы даже не хотите сказать мне «спасибо»? Такая ваша плата за мою верность?
Рамондо вглядывается в лицо Никомеда, надеясь заметить на нем хоть какой-нибудь признак удовлетворения. Но хозяин, погруженный в свои думы, едва слышно бормочет что-то, похожее на молитву:
– Иерусалим, Иерусалим… Сколько пролито пота, сколько труда, какой голод, жажду и страдания пришлось нам претерпеть, о Иерусалим, сколько мук, отчаяния и надежд…
Рамондо вдруг останавливается и застывает как вкопанный. Вместе с ним останавливается и Никомед, все еще опирающийся на его плечо. Впереди на тропинке, на самом виду стоит на камне кувшин, до краев наполненный водой.
Слуга подходит к нему, чтобы напиться, хозяин же смотрит на кувшин подозрительно.
– Чудо! Чудо!
Но стоит Рамондо наклониться, как Никомед, схватив его за руку, пинком опрокидывает кувшин. Вода растекается по земле.
Рамондо в отчаянии закрывает лицо руками и сквозь слезы кричит:
– Что же вы наделали, господин! Дали пинка Провидению Господню…
– На пути крестоносцев неверные отравляют колодцы и оставляют кувшины с водой, чтобы привлечь внимание жаждущих! Благодари меня, Рамондо, что я спас тебе жизнь… Теперь мы квиты, твоя верность вознаграждена.
Рамондо падает на орошенную землю и шарит руками среди сухих стеблей, надеясь спасти хоть каплю воды.
– Я умру от жажды! Но вы тоже умрете!
– Ты предпочитаешь умереть отравленным?
– Мы оба умрем от жажды…
– Нас ждет Иерусалим. Он уже близко.
Убитый горем, Рамондо с трудом поднимается.
– Без воды и без еды нас ждет смерть, вот она-то как раз уже совсем близко.
Повелительным жестом Никомед заставляет слугу идти дальше. Поддерживая друг друга, они продолжают свой путь.
– Знаешь, что говорил один греческий философ? Пока мы есть, смерти нет, так что нечего ее бояться. А когда мы умрем, не будет нас, и опять-таки нечего бояться.
Бласко и епископ с большим аппетитом обедают. Они не желают прийти на помощь Никомеду и его слуге
Бласко и епископ сидят в большом зале замка. Они сосредоточенно и с большим аппетитом, облизывая пальцы, уплетают жареного барашка. И все же время от времени оба глубоко вздыхают и обмениваются горестными взглядами. Первым нарушает молчание епископ:
– Я очень опасаюсь, что в ближайшее время мы не сможем добиться передачи епархии имущества усопшей Аделаиды ди Калатравы.
Бласко наливает вина в бокал епископа и в свой тоже.
– Придется подождать результатов Крестового похода.
Епископ, отхлебнув вина, замечает:
– Но в случае, если барон сдастся и вернется на родину, так и не дойдя до Иерусалима, церковь не сможет противостоять требованиям кредиторов.
После этих слов оба молча продолжают трапезу.
Входит служанка с большим блюдом салата. Следом за ней в зал ползком пробирается ребенок, которому пошел уже седьмой месяц. Служанка, подхватив сына на руки, быстро выносит его из зала, потом возвращается и закрывает за собой дверь, чтобы он не смог приползти снова, ставит блюдо с салатом на стол.
Священник Бласко и епископ, не проронив ни слова, опять переглядываются и вздыхают. Этот немой диалог, состоящий из одних вздохов, продолжается до тех пор, пока девушка не уходит.