В Барвенкове все было понятно: солдат убивает солдата. В бою. Но складывать костры из детей и стариков, закапывать людей в землю живыми!!! Так вот что имел в виду Филатов, это действительно страшнее боя. Она крепко обхватывала шею Джульбарса и терзала пса своим горем. «Все это делают люди, вроде бы — люди, понимаешь, Жулик? Они держат при себе фотографии своих детей. Понимаешь, Жулик, у них, оказывается, есть дети!» Так она изливала душу, и ей становилось чуть-чуть легче.
Как может поступать ТАК человек, относящий себя к цивилизованной нации? Как могли дойти до ТАКОГО соотечественники великих ученых, философов, писателей? Дошли… Фашистская пропаганда годами вдалбливала, что славянские народы — русские, украинцы, сербы, поляки и другие, равно как евреи и цыгане — не люди. Вот слова из брошюры «Der Untermensch» («Недочеловек»), призванной «просветить» немцев насчет их противников на Восточном фронте: «Недочеловек — это биологически на первый взгляд полностью идентичное человеку создание природы с руками, ногами, своего рода мозгами, глазами и ртом. Но это совсем иное, ужасное создание. Это лишь подобие человека, с человекоподобными чертами лица, находящееся в духовном отношении гораздо ниже, чем зверь». Да, с собаками приличные люди обращаются иначе, кто бы сомневался! Комвзводу Волкац было не до анализа «возвышенной немецкой души». Потому что тот, кто поддается такой пропаганде и уничтожает другие народы как «недочеловеков», сам превращается, нет, не в недочеловека, в нелюдя…
Однажды ее вызвал комбат. «Садитесь, Дина (она удивилась — не по уставу?). Пришли очередные газеты. Лучше вам посмотреть их здесь». Она недоуменно взяла из стопки фронтовичку «Вперед, на врага!» № 303 от 17 декабря 1943 года. Крупно на разворот «Судебный процесс о зверствах немецко-фашистских захватчиков на территории города Харькова и Харьковской области в период их временной оккупации». Первые попавшиеся на глаза фразы обожгли глаза. А ей ведь казалось, что она ко всему, нет, не привыкла, а готова. Оказывается — нет. «Гестаповцы вырывали у них детей, хватали их за руки и за ноги и швыряли живыми в яму. А когда матери бежали за ними, то их расстреливали». «В ямах среди закопанных живыми было много подростков и детей», — показал обвиняемый Буланов, участник расправ. Харьковчанин!! Русский, советский человек. Нет, не человек он… Строчки плыли, плыли. Сквозь пелену она читала о повешенных на балконах и деревьях вдоль Сумской жителях города, о душегубках на Благбазе, куда запихивали отловленных на улицах женщин и детей. Сто тысяч харьковчан умерли от голода в первую зиму оккупации. Дети из санатория в Сокольниках служили живым материалом для раненых немцев. Еврейское население города под угрозой расстрела было согнано в гетто, а потом вывезено в Дробицкий Яр на казнь. Сельчане хутора Рогань — очевидцы казней — были расстреляны.
На улице Тринклера в сортировочном госпитале четыре дня жгли и расстреливали раненых красноармейцев. В лагере советских военнопленных с одного живым до пояса содрали кожу. Три тысячи харьковчан расстреляны возле деревни Подворье, это были женщины, дети.
Дикие звери, не умеющие читать и писать, творили все это?! Ганс Ритц, обвиняемый, подсудимый сын профессора, музыкант, без пяти минут юрист в последнем слове сказал, что убивал советских граждан без удовольствия. А если бы таковое получал, то убивал бы еще больше… Она отложила газету, взяла следующую.
«Рассказывает гвардии старшина Полянский.
— Я был призван в армию в Харькове. Семья моя — жена, дочь Нина и сын Славик — остались там. Гитлеровцы выискивали членов партии. Сначала они взяли мою сестру и приказали ей подписать протокол в том, что она коммунистка. Сестре удалось вырваться из рук убийц. Тогда фашисты взялись за мою жену. Они бросили жену и дочь в костер и сожгли их».
Дина отложила газету. «Ой, мама-мамуля, ты так не хотела уезжать, ты требовала: „Оставь меня, мое место в Харькове!“ Ты — жена комиссара, к тому же — еврея. Ты — мать красного командира. Где бы ты была сейчас, моя родная, если бы я силой не запихала тебя в поезд?!» Она собралась духом и дочитала последние слова Полянского: «Судьба сына мне неизвестна. Сердце сгорает от ненависти. Я отомщу!»
Она поднялась, возвращая газеты комбату.
— Спасибо, Александр Павлович, — тоже не по уставу попрощалась она, оценив заботу Мазовера, понимавшего, чего ей стоило читать это. Среди тех, о ком сообщалось, могли быть и друзья и знакомые. Да, ей несравнимо легче, чем гвардии старшине Полянскому, ему с этим жить дальше. Но ненависти к людоедам и у нее достаточно.