Близился вечер, но народ на площади всё прибывал. Даже те, кто собирался сегодня покинуть ярмарку, остался. Гул голосов то нарастал, то становился тише. Иногда разгорались потасовки, и туда немедленно спешили королевские стражники. Когда стемнело и зажглись факелы, пролилась первая кровь. Толпа, переругиваясь и ощетинившись мечами, распалась на две части.
— Три! Только три, болваны, — кричали одни.
— Сотни! Сотни Хальденстёваре! — неслось им в ответ.
Какой-то ярл хриплым голосом собирал своих людей, звякало оружие, женщины исчезли.
— Эй, вы! — голос короля Харольда, похожий на рёв горного тролля, враз заглушил все звуки. — Заткнитесь и слушайте меня.
Харольд, пошатываясь, взошёл на помост. Король был в простой холщовой рубахе и изрядно пьян.
— Какого чёрта вы тут не поделили?
Народ опять сгрудился на площади и вытолкнул вперёд Олафа, которому уже успели разбить нос и разорвать куртку. Тот, опасливо поглядывая на короля, вкратце изложил своё видение мироздания.
— Умно, — ухмыльнулся Харольд. — Но, как я вижу, не всем это нравится?
Толпа опять заволновалась.
— Тихо, — посуровел лицом король. — Пусть выдут десять человек, из тех, кто за трёх собак, и десять, кто за сотни.
Народ отхлынул от помоста, оставив два десятка человек.
— Завтра, — зевнул Харольд, — погрузитесь на корабль и поплывёте на край Земли. Посмотрите оттуда, сколько всего собак. Расскажете нам, — захохотал он. — И этого, — король кивнул на Олафа, с собой возьмите. Сукиного сына…
Греческий заячий гонч Заур всю жизнь прожил в городской квартире. Никогда не был ни в Греции, ни на охоте, ни разу не видел зайца. Наверное, в связи с этим у него к старости начал портиться характер. Заур приобрёл привычку прятаться в прихожей, ложиться на живот и вытягивать впереди себя лапы, на которые кто-нибудь из домашних обязательно наступал. Гонч взвизгивал и кусал обидчика за ногу. Кусал не больно, скорее показывал, что нормальный пёс обязательно бы вцепился, как следует, а он просто бесконечно обижен и оскорблён. Вместо того, что бы дать старому чёрту доброго хозяйского пинка, его жалели, гладили по башке и угощали вкусным собачьим крекером.
Собаки всё же очень похожи на людей…
Своего истрийского пса Бу-Бу мсье и мадам Кордэ любили, как умели. Поставили ему будку во дворе и два раза в день выносили миску с едой.
— А малыш то, растёт, — иногда замечал мсье Корде, выходя в сад выкурить сигару.
— Любишь ты сказать какую-нибудь банальность. Псу нужен хозяин, а не такой говорун, как ты, — обрывала его мадам.
Но Бу-Бу прекрасно рос и без хозяина. Играл себе на клумбах, выслеживал кротов, старательно метил деревья, весело лаял на прохожих, а в жару дремал в конуре. Вот там-то его и укусил муравей-мутант.
Тут надо отметить, что все насекомые мутанты обязательно должны кусаться. И обязательно впрыскивать в жертву яд или вслюнивать слюну. «Вслюнивать», наверное, неправильное слово, но не вплёвывать же! Ещё можно сказать — наслюнивать. Бог с ним. Главное, что впрыснутый (или вплюнутый) Бу-Бу немедленно принялся мутировать.
Сначала у него из боков выросла пара новых лапы. Теперь псу стало легче отрывать кротов и бегать по саду.
— А малыш то, разрастается, — отметил как-то мсье Кордэ.
— А что прикажешь делать собаке, которая предоставлена сама себе? — немедленно парировала мадам.
Затем у Бу-Бу, между второй и третьей парой лап образовалась тончайшая талия. Это доставляло некоторые неудобства, но пёс скоро привык.
— А малыш то, стал следить за фигурой, — добродушно усмехался мсье Кордэ.
— Знаешь, в конце концов, это низко, — обиделась мадам.
А Бу-Бу продолжал меняться. Теперь у него на голове покачивались два уса, шерсть облезла, а тело покрылось хитином. Однажды ночью пёс разобрал ограду и соорудил над будкой нечто вроде муравейника.
— А малыш то, начал строиться, — развеселился мсье Корде. — И как изменился, просто Кафка какой то!
— Так больше продолжаться не может, — голос мадам дрогнул. — Иди ко мне, бедный, заброшенный пёсик.
С этими словами она нагнулась и чмокнула Бу-Бу в блестящий хитиновый череп.
— Будешь жить в доме, а спать в гостиной. Согласен, милый?
Бу-Бу радостно зажмурился и качнул усами-антеннами.
Австралийская борзая, или как её ещё называют, Кенгуровая Собака относится к семейству сумчатых. Разумеется, что появилась она не благодаря скрещиванию борзой и кенгуру. Британцы завезли её на Зелёный Континент вместе с первыми поселенцами-каторжанами. Первое время борзые успешно использовались для выслеживания и поимки беглых заключённых, однако, потомство их стало терять в скорости. Каково же было удивление колонистов, когда обнаружилось, что у собак четвёртого и пятого поколения появились сумки!!! Во время бега, сумка распахивалась и мешала бегу борзой. Мало того, хозяева были вынуждены постоянно чистить её от песка и мелких камней, набивавшихся туда. Порода перестала пользоваться популярностью и существует в наши дни только благодаря энтузиазму Ветеринарного Института Кука. Тем не менее, когда 1897 году, Э. де Приско, Дж. Б.Джонсон не включили Австралийскую борзую в свой «Малый атлас пород собак», Австралия восприняла этот шаг, как личное оскорбление. Ф. Брейнгауз, от имени всех заводчиков Kangaroo dog объявил о бойкоте Всемирного Дог Клуба. Скандал этот тлеет до сих пор, то затухая, то разгораясь с новой силой.
Когда 12 летний Пьер Дюпон написал и разместил в своём блоге повесть в стиле фэнтези, то это событие так и осталось никем не замеченным. И это, несмотря на то, что произведение было лично проиллюстрировано юным автором. Ни одного комментария!
Когда мсье Дюпон собрал пазл-двухтысячник с изображением Джоконды, никто не обратил на это внимания. А, ведь, пазл, заключённый в рамку был вывешен в гостиной!
Когда мадам Дюпон, собравшись с силами, взяла, да и прочитала «Уллиса» Джеймса Джойса (670 страниц!) никто не оценил её подвиг. На работе, правда, коллега намекнула, что она стала паршиво выглядеть.
Но стоило только их трёхгодовалому псу породы левеск, научиться плавать в бассейне на спине, как немедленно прибыло телевидение и газетчики. Все предложения от семьи Дюпонов — почитать повесть, оценить пазл или поговорить о Джойсе, наталкивались на стену непонимания. Прессу интересовал только пёс.
— Мы живём в мире варваров и тупиц, — грустно заключил Дюпон-старший, уныло глядя на экран телевизора, где их блохастый левеск, под восторженные крики комментатора, уже в который раз переплывал бассейн, лёжа на спине.
Нет преград для горной гончей. Камни летят из-под её лап, брызги льда из-под стальных когтей. Ни пронизывающий ветер, ни слепящее солнце не замедлят её гордого бега. Со скалы на скалу, через пропасти и жерла вулканов держит она свой путь.
— Э, стой, уважаемая, — кричат ей пастухи, — давай садись с нами. Будем сыр, зелень кушать, вино пить.
Не останавливается горная гончая. Не поворачивает головы.