— Тише ты. — Лазарев по-прежнему не повышал голос, но сказал так, что детина понял: лучше не спорить. Это был приказ, холодный, ясный и явно предполагающий последствия в случае неподчинения. — Всё-таки будем знакомиться или нет?
— Постой, я, кажется, его вспомнила. Покажи-ка ещё раз. Ну да. Любимов Сергей, муж одной из наших подопечных.
— Что за подопечные?
— Я работаю в благотворительном фонде. У нас есть центр для пострадавших от домашнего насилия, там одно время жила его жена с ребёнком. Это урод избивал их обоих. Недавно его лишили родительских прав.
— Не без твоей помощи?
— В том числе. Многие над этим потрудились.
— Ну, друг сердечный, рассказывай, к кому ты до нас успел зайти, а к кому после нас собирался, — снова обратился Лазарев к Любимову, ещё сильнее надавив тому на спину, да и про руку не забыв.
С помощью ласкового слова и неласкового дела выяснили, что Саша в «обходном листе» была первой и единственной. Любимов несколько недель назад увидел её на улице, прошёл за ней до дома, спросил у соседей номер квартиры, но предпринимать ничего не стал. После суда удалился в запой, а по возвращении из страны чудес решил поквитаться хоть с кем-нибудь. Он был не прочь рвануть к бывшей жене, но не знал, где она теперь.
— К Александре Геннадьевне ты больше близко не подойдёшь. Ни к кому из её коллег тоже не сунешься. В сторону жены и ребёнка даже дышать не будешь. Иначе в следующий раз я тебе не руку сломаю, а шею. Понял? Понял. Молодец. Александра Геннадьевна, откройте, пожалуйста, дверь. — С этими словами Лазарев ухватил Любимова за шиворот, выволок через порог и спустил по лестнице.
8
— Хорошо держишься. Я думал, расплачешься.
— Я собиралась, но сначала от шока не могла, а потом передумала — уж очень красиво ты его выпроводил. — Горло по-прежнему болело, но с голосом дела уже обстояли лучше — Саша почти не хрипела.
— Поплакала бы. Это не стыдно, от этого легче. Лучше сейчас выпустить, а то дальше хуже будет.
— Чего ты пристал? Я не хочу плакать. — Она сделала очередной глоток воды, допив третий по счёту стакан.
— Дай-ка ещё раз твоё горло осмотрю.
— Думаешь, у меня за последние пять минут жабры выросли?
— Ты в курсе, что у сильного удушения могут быть отсроченные последствия, вплоть до летального исхода?
— Очень успокаивает, спасибо. Ты мне всю шею вдоль и поперёк ощупал, в горло заглянул, зрение проверил, даже в глаза фонариком светил. Ты сделал всё, что мог. Если я вдруг упаду на пол, дрыгну ножкой и помру, твоей вины в этом не будет.
— Может, скорую вызовем? — Он не суетился, а методично предлагал вариант за вариантом.
— Ага, нет у них других забот. У кого-то аппендицит, у кого-то ножевое ранение, у кого-то температура за сорок, а тут девицу слегка придушили и напугали. Вызов примут, но приедут сюда в последнюю очередь.
— А если самим до ближайшей станции дойти?
— Лазарев, уймись. Я в порядке. На меня не первый раз нападают.
— Да?
— Да. Издержки профессии. Не буду врать, что покушаются каждый день, но бурные недопонимания с некоторыми гражданами периодически случаются. Благотворительность не такое безобидное занятие, как многим представляется.
— Я и сам не подозревал, что творить благо настолько опасно для здоровья.
Саша сжала губы, выражение лица получилось почти философским.
— Порой то, что для одних благо, для других — неприятности. Или удар по самолюбию.
— И тебе не страшно?
— Страшно. Но постоянно втягивать голову в плечи ещё страшнее. И так кругом подлость и безнаказанность. Надо ж хоть как-то с такой жизнью бодаться, иначе скоро жить вообще будет невозможно.
Во взгляде Лазарева давно сквозила симпатия, но сейчас Саша впервые увидела уважение.
— Мне-то сперва показалось, что ты злюка и эгоистка беспросветная.
— А я добрячка, филантроп и вся в просветах. Только никому не говори, всё равно не поверят. Твоя история про ТУЗИКа и то более реальной покажется. Кстати, ты её не закончил.
— Разве?
— Ты не сказал, что будет дальше.
— Что будет дальше — это пока не история. Это пока предположения и, опять же, государственная тайна.
— Государственную тайну, так и быть, сохрани. А предположениями поделись.
— Зачем? Ты ведь по-прежнему не веришь.
— Но мне по-прежнему интересно.