Домой я возвращалась в трамвае в радостном и тревожном расположении духа, какое обычно бывает весной, хотя был июль, хотелось проехать по тихим улицам в солнечный день.
Все было как обычно, я ходила на работу, к которой привыкла за эти восемь месяцев, ничего существенного не происходило в моей жизни, кроме досадных перемен настроения и я уже забыла о собеседовании, как однажды ранней весной я снова села в тот же трамвай и поехала тем же маршрутом.
Было грязно и пасмурно, люди одеты в темные унылые одежды, серые дома, черные голые деревья без листвы и безликий городской пейзаж за окном, наводящий тоску. На остановке у кладбища дрожала промокшая старая собака грязно-серого цвета.
Когда едешь в трамвае, и в салоне мало людей, невольно слышишь разговоры и становишься соучастником чужих историй.
Через несколько сидений передо мной сидели мужчина и женщина. Женщину звали Галиной, а мужчину Игорем. Они говорили тихо, я слушала их разговор и мне казалось, что я слышу мысли Игоря. Это меня удивило, как будто книга открывалась передо мной и приближался текст и картинки, так ярко я видела чужие мысли.
Трамвай остановился. Игорь вышел и я пошла вслед за ним, слушая его мысли, так похожие на мои несколько лет тому назад. Зачем я шла за ним – не знаю, просто нужно было идти и всё тут.
Он ощущал отчаяние и обиду, глубокую острую обиду, от которой бывает трудно дышать: обиду на руководство, которое издало приказ о сокращении, на молчаливых равнодушных сослуживцев, и на жизнь, которая сейчас была ему в тягость. Эта обида как горький яд отравляла и без того пасмурный день и тем неприятнее было дождливое моросящее утро. Игорь шел по мосту, а внизу была лохматая Волга в серых взъерошенных волнах, внизу был шторм. Он думал о своей жене, о ее состарившихся руках и глазах, больших, всегда чего-то ждущих и недовольных, и ему было жаль её, потому что он любил её, не той страстной любовью с желанием обладания и тревогой от возможного отказа, как любят в юности, а скорее как человека, прошедшего с ним и радостные и тягостные периоды его жизни, с кем связаны воспоминания, общие надежды и цели, с чувством сострадания к товарищу по несчастью он заранее жалел её в обрушившейся на их головы беде, зная, как трудно даже просто выжить с тремя детьми. Он думал о сыновьях, особенно о младшем, Вадике, который был похож на него и потому ему так не хотелось, чтобы он испытал то же, что и он в своей молодости: весь трудный путь к успеху через преодоление, унижение и надежды. Он шел вдоль моста и смотрел на небо и волны , на дома вдалеке, особенно некрасивые в это время года и в этом районе, далеком от фешенебельной набережной. Он вспоминал свою жизнь, то ощущение прелести, которое было не так давно, года три назад, ощущение, которое дает успех и новизна, которое дает возможность пользоваться лучшим из того, что предлагает жизнь: любимой работой, когда все получается, когда в ней есть место для творчества, когда она удовлетворяет тщеславие и самолюбие, когда можно позволить себе пользоваться качественными хорошими вещами, когда есть ощущение защищенности своей семьи, которое приносит достаток и стабильность, которое дает уют. Вспоминал и неудачи и почему-то те дни зимой, когда, узнав о предстоящих переменах, он иногда вечерами бегал в парке, стараясь убежать от надвигающихся проблем и от себя. Он все никак не мог представить себе, никак не мог смириться с мыслью о том, что скажут ему жена и дети, как измениться что-то в их глазах и в их отношении к нему, когда он скажет им об этом сокращении. Он смотрел на лохматые волны и к нему в голову пришла мысль, что это может быть выход, что там внизу больше ничего этого не будет: ни вины, ни отчаяния, ни необходимости действовать, когда сама мысль о каком-либо действии противна и претит.
Ему в голову приходили мысли о ближайшем будущем. Он снова вспоминал как зимой, когда узнал о предстоящем сокращении, стал вечерами ходить домой пешком и это одно поддерживало его. Немые деревья в инее, скрип снега под ногами и морозный воздух возвращали ему ощущение того, что глобально ничего не изменилось. Он много раз удивлялся тому, что какое бы злодейство не происходило в человечьем мире, природа всегда остается прекрасно бесстрастной, она всем своим существованием как будто говорила: есть что-то важнее, это преходяще, живи. Он вспомнил девяностые, когда ему пришлось идти работать грузчиком в продуктовый магазин, чтобы обеспечить семью. От бедности грузчики пили через одного, называли его Игоряном, разговаривали преимущественно матом и травили, как говорила жена Игоря, Марина, пошлые до зубовного скрежета анекдоты. Тогда он пристрастился к курению, он самозабвенно курил одну за одной и выкуривал пачку за день. И каждый раз ждал перерыва, когда можно будет постоять одному в безлюдном дворе у служебного входа и затянуться. Так продолжалось год. Сейчас ему тоже хотелось курить, хотя он бросил несколько лет назад. Он подошел к ларьку и попросил пачку сигарет. Продавщица протянула ему коробку, на которой была картинка с изъеденными кариесом желтыми зубами, к горлу подкатила тошнота, он извинился и пошел на другую сторону дороги. Ему вспомнилось как недавно он встретил в коридоре двух сотрудниц отдела кадров, одну на лабутенах с алыми губами и глазами газели, и другую – в очках, всегда с серьезным лицом, которое казалось, не знает ни радости, не печали, как принято говорить "лицо кирпичом". Они шли навстречу ему и до него донесся голос красивой сотрудницы. Она вспоминала недавний случай, когда ей на стол швырнул трудовую книжку Николай Михалыч из соседнего отдела. Она сказала, обращаясь к коллеге с лицом кирпичом:"А, этот с желтыми зубами?" и засмеялась в голос. Игорю показалось это противным. Ему нравились красивые женщины и всегда, когда он встречал резкое несоответсвие между внешностью такой женщины и другими её чертами, это вызывало в нём удивление, потому что он на бессознательном каком-то уровне считал, что красивые женщины красивы и душой тоже. Он подумал о Михалыче. Михалыч работал на заводе много лет и ему предстояло выйти на пенсию. В последние годы он стал более медлительным, стал забывать некоторые вещи. Раньше он был хорошим работником и его фотография даже украшала доску почета, но в последнее время сильно сдал, особенно, когда узнал о предстоящем сокращении. Он стал потихоньку выпивать, сначала раз в месяц, а потом раз в две недели и часто курил в месте для курения, специально отведенном администрацией, где рукой кадровички с лицом кирпичом было написано красным фломастером "Место для курения" . И действительно, у Михалыча зубы были действительно желтыми. Все это появлялось в его голове и шло как сон бессистемно, как аккомпанемент одной мысли "как жить дальше".