Внезапно Теодорих повернулся на стуле.
— Чего ты разглядываешь мой трон, парень? — громко закричал он.
Аэций поднял голову. Второй сын короля, восемнадцатилетний Торисмонд, высокий и грациозный юноша, терпеливо ждал своей очереди, чтобы ответить.
— Пусть тебя одолеют адские боли из-за геморроя, если ты займешь это место прежде назначенного времени!
— Отец, я…
— Принеси мне горшок. Хочу помочиться.
Торисмонд покорно пошел прочь и через минуту вернулся с горшком.
Аэций посмотрел на кровли домов. В весеннем небе резвились стрижи, их пронзительные крики разносились над красными черепицами городских крыш.
Бедный писарь поспешно удалялся, скрывшись в тени колоннады, по-прежнему крепко сжимая неподписанный документ и надеясь пройти незамеченным, когда Теодорих повернул голову.
— Эй, бледная рожа! Возьми горшок. Эй, давай, забери его! Какой же ты дурак: боишься запачкать свои руки королевской мочой, хотя ежедневно твои ладони запятнаны чужим золотом.
Писарь, пятясь, отступил назад.
— Раб! — закричат вдогонку король. — Счетовод! Теперь полей дворцовые розы! Они будут источать сладчайший аромат!
Теодорих снова посмотрел на Аэция, потом сделал большой глоток из деревянной чашки и облизнул губы.
— Между готами и римлянами не может быть союза, мой старый друг! Прошлое не позволяет, оно насмехается над нами. Хотя дружбу между тобой и мной разрушит только смерть. Мы же оба христиане, разве не так? Хотя ты и называешь меня арианином и язычником…
Аэций покачал головой.
— Христиане… Я не богослов.
— Слушай, не хитри, я знаю — ты храбрее, чем те, кто скрывает убеждения. Они словно медведи, которые прячут свой навоз! Разве Сын равен Отцу? Разве мой сын равен мне?
Теодорих посмотрел на Торисмонда, терпеливо ожидающего неподалеку.
— Ты могущественнее, чем твой отец, парень?! — заорал король.
Юноша грациозно поклонился:
— Нет, господин мой.
— А я — да! — донесся звонкий девический голос. — И гораздо привлекательнее!
Мелькнуло белое платье, и из маленького дворика в облаке светлых волос показалась девушка и обвила руками шею отца, покрыв бесчисленными поцелуями смеющегося короля. Это была Амаласунта, единственная дочь Теодориха четырнадцати лет от роду, его любимица. Король души в ней не чаял. Как и шестеро старших братьев. Может, Амаласунта казалась немного испорченной, но никто из родственников этого не замечал. Избалованная, самовлюбленная, легкомысленная, она была очаровательной, живой и веселой девушкой. Когда-нибудь Амаласунта удачно выйдет замуж. Но горе постигнет того мужчину, который прежде осмелится посягнуть на ее честь или осквернить ее имя. Теодорих с шестью сыновьями встанет на защиту любимой дочери.
На земле еще не родился мужчина, которого король не осыпал бы оскорблениями, когда ему хотелось. Но если рядом оказывалась женщина, Теодорих уже был менее уверен в себе. А со своей веселой юной дочкой он и вовсе терялся.
Аэций попытался скрыть улыбку.
— Чему ты смеешься, стратег? — игриво спросила Амаласунта. — Поделись с нами. Хорошо известно, какое у тебя отличное чувство юмора, ты всегда шутишь и смеешься, словно никакие заботы не отягощают твою душу.
— Да ничему, ничему, — серьезно ответил Аэций, подумав, что девушка начинает флиртовать.
Амаласунта отбросила назад свои длинные белокурые волосы и снова нежно поцеловала отца.
— Хорошо, — сказала она и легко зашагала по двору. Аэций не обернулся и не стал смотреть девушке вслед. Стратег знал: Амаласунта бросает взгляды через плечо, желая убедиться, что гость за ней наблюдает. Но Аэций уже был слишком стар и годился ей в отцы — даже в дедушки.
— Гм, — пробормотал нежно Теодорих, прижав руку к щеке. — Ну, теперь дальше.
Король сел и снова перешел в атаку.
— Этот Христос, Он был великим проповедником, этот блаженный. — Теодорих повернулся к Аэцию. — Но говорить, что Христос равнялся Эгиру и обладал той силой, которая приводит в движение глубины моря и которая повелевала вечностью на необъятных безмолвных просторах до того мгновения, как появилось время… Это глупо. Ни один человек не является богом.
Аэций хранил молчание.
— Христос сказал своим последователям, что не мир принес, но меч. Правильно! Мужик, не тряпка!
Теодорих прикоснулся рукой к эфесу убранного в ножны меча, лежавшего рядом на скамейке, даже хотя во дворце царила тишина и спокойствие. Это оружие король получил по наследству. На готском языке его называли «Тиларидс» — Атакующий. Таинственный меч украшали рунические узоры из серебра, которые были вычеканены на кованом железе.
— Тот Христос, Он сказал, что пришел, желая принести огонь на землю! Сжечь язычников и неверующих, а также проклятых гуннов, как мне кажется. Правильно! Тот Христос, Он был не бледным рабом, Он презирал все канцелярские дела, разве нет? Настоящий воин!
Аэций кашлянул.
— Существует толкование, которое я…
— И Его еврейские предки, конечно, являлись великими борцами. Как и мы. Мы, визиготы, степной народ готов. И я, Теодорих, сын Алариха, вел своих людей к победе в битвах, как и подобает истинному королю, разве нет? Не уподоблялся женщине и не кричал во время боя. А сражался с той по-прежнему непобедимой силой — Богом. Сейчас все мои подвиги в прошлом, осталась лишь эта бесконечная словесная баталия, непрекращающаяся борьба в глубине моего сердца с вечным и не сдающимся противником. Его я считаю достойным своего меча, о владыка-Бог! И я наконец-то отправлюсь вечером в постель победителем.
Теодорих склонил свою седую голову.
— О, мой римский друг, разве нужны еще сражения? «Воля богов нелегка, и лишь умножает печали. Плачу, любимая, я оттого, что война завершится едва ли…» Старый стишок, непреложная истина. Никогда я не уклонялся от своего долга сражаться, ни как мужчина, ни как король. Но сейчас… Должны ли мы выступить против гуннов, наших заклятых врагов? И в союзе с Римом? — Теодорих зарычал, словно медведь. В любую секунду он мог заорать. Однако король заговорил спокойно, задумчиво. — История против такого союза, друг Аэций. Ты знаешь, что я имею в виду. К гуннам Ульдина, а теперь этого Аттилы, кто бы он ни был, я не испытываю привязанности. Они бесстыдно гоняли нас по земле, с востока на запад, и мы скрывались, не зная, куда еще пойти. Где преклонить головы ночью, где разбить лагерь. Нас лишили оружия, мы были отчаявшимися и жалкими беженцами. Как мы можем противостоять им? Мы повсюду искали убежища, на нас стрелы летели градом. Любой человек сделал бы то же самое. Гунны были степными демонами. Издревле враждуют наши люди и эти степные демоны.
Теодорих погладил свою длинную седую бороду, в которой еще попадались желтые полоски.
— Но вражда с гуннами не обязательно означает дружбу с римлянами. Мой народ до сих пор помнит, как Рим обращался с ним, когда мы были нищими переселенцами, постыдно лишенными даже чести.
Аэций тихо ответил:
— Рим может поступить несправедливо. Ни один город или империя, ни одна цивилизация или народ не обладают совершенством. Даже доблестные визиготы.
Теодорих забормотал:
— Гунны сражались против готов, когда вождем был Атанарих. «Имб Вистлавуду, хирдум свордум» — в лесах у реки Вислы мы схватились за крепкие мечи. Тот печальный день по-прежнему жив в народных песнях. При свете луны гунны перешли Вислу и напали на наш фланг, словно волки. И много смелых всадников полегло в тот день.
Аэций терпеливо слушал. Конечно, он знал все подробности этой истории. Но такова была древняя традиция готов — повторять песенку снова и снова, пока она не станет священной. Кроме того, не хотелось уходить из солнечного дворика, из маленького, спокойного, уединенного местечка, хоть старый король и рассказывал о том, что не делало Риму чести. Ведь потом долго отдохнуть не удастся…