Даль, очень осторожный в разговоре, кое-где проговорился в сказках. Дадоны, чихири и шемяки оказались хитрее, чем он полагал: они заглядывали под маски ряженых, вычитывали в Далевых сказках не ложь, а намек.
Известный цензор того времени записал в дневнике: «Люди, близкие ко двору, нашли в сказках Луганского какой-то страшный умысел против верховной власти».
«Обиделись пяташные головы, обиделись и алтынные, оскорбились и такие головы, которым цена была целая гривна без вычета…» Так вспоминал Даль через много лет.
Но в тот злополучный осенний день 1832 года он сидел в комнате-одиночке при жандармской канцелярии и ждал.
Сколько он уже здесь? Семь часов? Восемь? Кажется, что восемь лет… За окном быстро синеет. Щелкает замок. Появляется рослый жандарм, зажигает свечу. И не взглянул на Даля: молча зашел и вышел, только замок щелкнул. Длинные косые тени на светлых стенах сперва расплывчаты, потом становятся чернее. Густой свет тихо покачивается вокруг свечи, как яичный желток. От тусклого света, от притаившейся в углах темноты Даля охватывает тревога.
Неужели снова — зеленое сукно, раздраженные судьи, тщательно выписанные ботфорты над их головами.
В кабинете по соседству статс-секретарь Мордвинов копается в бумагах Даля, придумывает для него кару. Без интереса листает тетрадки со словами. Можно, конечно, просто сослать, но можно и разжаловать. Статс-секретарь повеселел; даже голова прошла.
Поэт Жуковский, воспитатель наследника престола, выпросив аудиенцию, смиренно доказывает государю императору, что в Далевых сказках и не намеки вовсе, а ложь, безделица. Припоминает верную службу и боевые заслуги доктора Даля.
Царь, не поворачивая головы, косит глазом:
— Так это тот самый лекарь, который навел мост через Вислу?
Барабанит пальцами по столу. Может, простить лекаришку?.. Смилосердничать?..
Мост, год назад перекинутый через Вислу, мост, по которому шли войска к Варшаве, кажется, выведет Даля из жандармской канцелярии. Удивительный мост!
— На первый раз оставить без последствий. Но предупредить!..
Жуковский кланяется несколько раз подряд.
…Статс-секретарь Мордвинов надрывает пакет, читает присланный с нарочным приказ. Сердито сталкивает со стола на пол Далевы бумаги.
Щелкает замок. Даль стремительно поворачивается к двери. Огромная черная тень вползает на стену. «Выходите!» Куда? В крепость?
Везут домой в холодной, тряской карете. Можно вздохнуть украдкой. Жив доктор Даль. Жив Казак Луганский.
Терпи, казак, — атаман будешь.
Вот от вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка.
Держи тройку на вожжах; правь толком да сказку сказывай тихомолком, а то с тобой чтоб беды не нажить, чтоб сказкой твоей кого не зацепить.
Из сказки слово не выкидывается.
Поди, поди, берегися! Едет сказка тройкой — сторонися!
Сказка моя в доброго парня не метит, а недоброго не жаль, хоть и зацепит.
Гни сказку готовую, что дугу черемховую!
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Не дочитав сказки, не кидай указки.
РЯДОМ — ПУШКИН
«У ВАС ЕСТЬ ЦЕЛЬ…»
Пушкин двигался легко и быстро, хотя хромал и опирался на палку. У него сильно болела нога в ту осень. Он жаловался знакомым, что его замучил «рюматизм».
Его волосы оказались много светлее, чем представлял Даль. Поражали глаза — большие, светлые на желтоватом и словно слегка подернутом серой пылью лице.
Пушкин сразу показался Далю очень русским — не африканцем. Может быть, оттого, что Даль привык не только рассматривать людей, но и слушать. У Пушкина был великолепный московский говор.
И слова у Пушкина ложились точно, одно к одному, весомые, нужные, крепкие, — ни одного не выкинуть и лишнего не прибавить.
Даль не сразу даже заметил, что речь Пушкина не плавна, что он прежде вдумывается в то, что хочет сказать, и как бы выбирает единственное точное слово, — оттого говорит, пожалуй, отрывисто.
Пушкин, надо полагать, первый заговорил, когда они встретились с Далем. Даль слишком давно рвался к Пушкину, слишком долго мечтал о встрече — вряд ли сумел тотчас справиться с понятным волнением и робостью. Да и пришел он к Пушкину не просто так, побеседовать, — пришел услышать слово Пушкина о своем деле.