Его никогда не пороли, а он даже на смертном одре вспомнил розги.
Другие, поротые, писали восторженные мемуары о корпусе, а Даль, небитый, примерный ученик, всю жизнь терпеть не мог это заведение.
Он жил по распорядку, застегнутый на все пуговицы, старательный, аккуратный, — и знал, что в любую минуту его могут высечь.
Свист розги преследовал его, отравлял ему юность.
На рассвете колокол будил Даля, одновременно пробуждал в нем мысли о порке.
Так и жил в корпусе: спина наша, а воля ваша.
ОБИДЫ
Люди разные, и обиды у каждого свои.
В корпусе, где жила несправедливость, обид было много. Разных. На всех хватало.
У Даля были свои детские обиды. Они долго не затягивались, долго его точили.
…Утром, к завтраку, выдают по чайной булке. Булка, хрустящая, вкусная, высоко ценится. На нее можно выменять карандаш, пуговицу или другую нужную вещь.
На обед и на ужин дают жидкую кашу-размазню. Размазню мало кто любит — вечно остается в тарелках.
Чудак Даль отдает вкусную булку за тарелку кашицы, переливает размазню в свою посудину, уносит куда-то.
В час досуга по скрипучей лестнице незаметно поднимается на чердак. Там, в уголке, за стропилами, прячет он свою тайну — модель корабля.
Руки у Владимира ловкие — хорошо мастерит, вырезывает, клеит. Кашицу приберегает вместо клейстера.
Фрегат получается на славу: мачты, паруса, орудия. Как на картинке в классе.
От едкой чердачной пыли свербит в носу. Даль морщится, боится чихнуть: высекут.
Разве не твердит инспектор, колотя кадетов серебряной табакеркой по голове: «Не мудри по-своему! Делай то лишь, что велено!»
А Далю обидно: завтрашний морской офицер, он строит модель корабля, — и должен таиться, прятать хорошее.
Почему?
…В просторных улицах гуляет ветер.
Даль спешит по проспектам. Возвращается в корпус.
За успехи в учении и примерную дисциплину был на каникулы отпущен к родне.
Жил он у тетушки Анны Христофоровны, с утра до вечера трудился не покладая рук.
В классе физики увидел электрическую машину и решил сделать такую же. Раздобыл кусок толстого стекла и все три дня отпуска провозился за его отделкой, стараясь обточить, округлить его и просверлить в нем дырку.
Даль спешит в корпус, тащит стекло под мышкой.
Громовой голос раздается неожиданно сверху:
— Что ты несешь, мерзавец?
Владимир застывает на месте, вскидывает глаза — в окне второго этажа грозное лицо одного из корпусных офицеров.
— Брось стекло, мерзавец!
Даль не шевелится.
— Ну, я ж тебя!
Лицо исчезает.
Некоторые говорят, что тут послушный Даль швырнул стекло на мостовую и оно взорвалось сотнями сверкающих брызг.
Сам Даль рассказывает, что бросился бежать, спрятал стекло в надежное место и после целый месяц старался не попасться на глаза сердитому офицеру.
Все вроде кончилось благополучно, но Далю обидно: по прихоти самодура уничтожать свой труд, прятаться, унижаться.
Почему?
…К Новому году в корпусе готовятся задолго. Делают маскарадные костюмы, каждая рота мастерит свою праздничную пирамиду.
Пирамида — это большой фонарь из тонкой бумаги. На бумаге рисуют яркие картинки. В праздничный вечер пирамиды освещают изнутри. Получается красиво.
Офицеры тоже любуются картинками. Обсуждают, чья пирамида лучше. Однако делать пирамиды не разрешают. Не положено.
Пирамиды сооружают тайком. На чердаке. В закоулках темных галерей.
В Далевой роте пирамида задумана огромная. Все приготовлено заранее и незаметно: лучина, картинки, вырезки. Остается собрать.
Собирают до рассвета, в умывальне.
Дежурный воспитатель — как гром среди ясного неба. Разъяренный, крушит, ломает, топчет. «Розог! — кричит. — Розог!» Брань, побои, слезы.
И все же потом пирамиду заканчивают. Из уцелевших кусков, из остатков. И даже такая пирамида очень хороша. Офицеры на балу разглядывают да похваливают. Лютый воспитатель потирает руки, хвастается: «Наша рота!..»
А Далю обидно.
Почему все это?
Обида не только боль, обида — урок. И надолго.
Не досади малому, не попомнит старый.
УЧИТЕЛЯ — ПЛОХИЕ И ХОРОШИЕ
Старики любят вспоминать. Детство, школу, учителей. Часто вспоминают смешное. Забавные выходки нелепого преподавателя. Проказы товарищей — дохлую кошку, подброшенную в учительский стол, или кулек с порохом, спрятанный в печке. Старики думают о детстве с улыбкой. Даже детские горести кажутся милыми и смешными.