Даль полагал, что у него такая должность — заступаться за крестьян; его хотели сделать немым свидетелем произвола. Даль написал в Петербург: сам могу терпеть несправедливость, но за что должны мучиться другие? Вместо ответа получил из Петербурга выговор. Ему намекнули, что он и пенсию-то полную не будет получать: с него судимость не снята за сочинение пасквилей. Губернатор пригрозил: надо еще проверить, чем этот Даль занимается. Даль сказал:
— Не вам судить, хорош я или плох. Спросите тридцать семь тысяч крестьян. Их суду я с радостью подчинюсь.
Крестьян спрашивать не стали.
Даль подал в отставку. Разложил бумажонки по разноцветным папкам, прошил и перенумеровал листки, составил опись. Преемник взял опись, пересчитал папки и листки. Составил расписку. Поставили подписи. Даль скрипнул дверью, вышел на улицу. За дверью остались четверть века службы. На парадном мундире звякали орденские крестики и звездочки, четыре медальки. Даль сказал:
— Служил сто лет, выслужил сто реп.
Тут бы и кончилась биография Даля, будь он только действительный статский советник или только писатель Казак Луганский. Но у Даля еще столько впереди — непочатый край дела!
Недаром перед сном он наставляет дочерей:
— Если случится пожар, вы не кидайтесь спасать имущество, а возьмите из письменного стола материалы словаря и несите в сад, на лужайку.
Дома Даль достал из шкатулки пушкинский перстень. Зеленый камень был пристален и ласков. Далю стало спокойно. Он вспомнил взгляд Пушкина — пристальный и ласковый. Человек выбрался из плена службы. Даль подумал:
«Пушкин прав. Некогда больше служить. Надо работать. Вполплеча работа тяжела: оба подставишь — легче справишь».
КОРАБЛЬ УПЛЫВАЕТ В ЗАВТРА
ТИХАЯ ГАВАНЬ. ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПОРТРЕТ
Далю шестьдесят. Он вышел в отставку, живет в Москве. Купил дом на Пресне. Старый дом долго пустовал и стоил недорого. Семья, привыкшая к казенным квартирам, зажила просторно — в доме тридцать четыре комнаты. Дочерям, старушкам родственницам, знакомым, ставшим у Далей на постой, — каждому свои покои. Но врозь скучно — все по привычке тянутся в общую залу, где обосновался сам хозяин. Даль посмеивается: «Хотя тесно, да лучше вместе. В тесноте люди песни поют, на просторе волки воют». Уединения он так и не полюбил.
Даль поставил в зале большой письменный стол, работает, сидя у окна. Из окна виден тихий дворик, заросший бузиной и шиповником. Даль часами сидит за столом, возится со своими тетрадками и «ремешками». По правую руку лежат табакерка и красный фуляровый платок.
Теперь Даль бородат. Борода, седая, мягкая, как бы стекает со щек и подбородка. Он по-прежнему очень худ; те, кто с ним встречается, обращают внимание на впалость его щек. У него крутой, высокий лоб. Под четко очерченными бровями очень ясные, всезнающие и чуть удивленные глаза мудреца.
Иногда он откладывает тетрадки, подолгу сидит неподвижно в глубоком старинном кресле. Пристально смотрит куда-то: то ли видит нечто за годами и верстами, то ли заглядывает в себя. Руки спокойно сложены; пальцы длинные и тонкие, но кисти крепки и жестки. Даль и в старости не забросил токарного станка, мастерил ларцы, пристрастился вырезать рогатые мотовила для наматывания пряжи — все еще жили в нем его веретенца да прялочки. В кресле Даль не отдыхает — работает. Он думает. Таким изобразил Даля художник Перов. Перову можно верить.
В Москве закончил плавание старый моряк. Дом на Пресне — последнее его судно. Оно стояло на приколе в тихой гавани, заросшей шиповником и бузиной. Здесь Даль будет жить до самой смерти. Двенадцать лет. Безвыездно.
Но жизнь не кончилась, и биография, может быть, только начинается. И те шестьдесят, может быть, лишь пролог к этим двенадцати. На кораблях, бросивших якорь, совершают подчас самые удивительные плавания. Нужно только хотеть и мечтать.
Тихий дворик, заросший бузиной и шиповником, приятен для глаз; он успокаивает, помогает сосредоточиться. Но, выйдя из дома, Даль поворачивает в другую сторону — к Пресненским прудам. Там всегда народ. Там открыли недавно Зоологический сад, а зимою устраивают катки и горки. По праздникам там гулянья; в толпе кукольники ходят с веселым своим другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники; там водят хороводы и песни поют. Даль не перестает слушать, ему по-прежнему нужны слова.
Дома он листает тетрадки, режет и расклеивает «ремешки». Или сидит неподвижно в огромном глубоком кресле, смотрит сосредоточенно в глухой, заросший дворик и мимо — дальше, дальше — в себя. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда молоденький мичман, повинуясь внезапному порыву, нацарапал у себя в тетради знаменитое «замолаживает»? Сорок лет без устали мичман пилит доски, обшивает ими шпангоуты, стелет палубу, ставит мачты, до отказа нагружает трюм и по ступенькам слов, как по трапу, взбирается на борт своего судна, которому плыть в будущее.