— Спасибо. И еще, раз уж я тебя все равно остановил: зачем он отправил письмо, если точно знал, что оно все равно не дойдет?
— Что ж тут непонятного? Он отправил его просто так, на всякий случай, как бы и всякий сделал на его месте. Ты слушай, не перебивай.
Коллекционер стал слушать с максимальной сосредоточенностью и вдруг неожиданно осознал, что было самым непонятным для него в этой книге.
— И все-таки, я вот что хотел бы понять, — сказал он, — Все те, с кем твой герой встречается в своих странствиях, — они на самом деле кто? Такие же скитальцы, как и он сам, или же местные жители?
— Не знаю! — сказал Упендра. — Как хочешь, так и понимай. Я, как автор, вообще не обязан давать никаких разъяснений. Ты просто пользуешься тем, что я рядом. А ты поставь себя на место другого читателя: он читает, а меня рядом нет, и спросить не у кого. Каково ему? Вот, уже не помню, на чем остановился. Ладно, на сегодня хватит. Пошли домой.
15. Однако по дороге он неожиданно смягчился и раскрыл свой творческий замысел.
— На самом деле все, о чем я пишу, — это моя собственная жизнь, только в художественных образах. Понимаешь, где бы я ни находился, я чувствую себя пленником и мечтаю поскорее выбраться наружу. Вот даже здесь. Казалось бы, чего еще желать? А думаешь, мне легко сознавать, что я, скорее всего, уже никогда не попаду на Луну? Ведь это страшно далеко, а лет мне уже немало. И точно так же было всегда. Как раз то, к чему я больше всего стремился, каким-то образом проходило мимо. Я учил других строить семейные отношения, и многим, не преувеличивая, подарил долгие годы счастья, а собственной семьи так и не завел. Я убеждал людей застраховать свое имущество, я избавлял их от вечного страха перед взрывами, пожарами и прочими превратностями. Если бы ты знал, как это было трудно! Меня не хотели слушать, от меня скрывались, запирали двери, чего только ни делали, но я упорно приходил, стучал и убеждал, и в конце концов они соглашались, только чтобы я оставил их в покое. Но зато потом, получив страховку и отстроившись, они уже сами за мной бегали, чтобы поскорее оформить полис. Хотя, конечно, не все было так гладко, иначе бы я не ушел с этой работы. Ведь в каждом случае приходилось доказывать, что они не сами устроили взрыв. Помню, я тогда дневал и ночевал в суде, выступал по многу раз, иногда часами, до хрипоты, хотя, в принципе, это не входило в мои обязанности. Но я считал, что должен защищать интересы своих клиентов до конца! В результате у меня испортились отношения с начальством. Мне заявили, что такие агенты, которые разоряют и позорят компанию, им не нужны. Я, конечно, тут же подал заявление об уходе. Вместо меня набрали команду косноязычных олухов, которые, если кого и могут убедить, так разве что свою глухую бабушку, сами же за нее и подпись поставят. Потом эта компания разорилась. И опять же меня объявили виноватым, хотя я уже полгода как там не работал. Говорили, что я ненадежен, что бросил их в трудную минуту… С другой стороны, те немногие мои клиенты, которые ничего не получили, потому что были явно сами виноваты, тоже на меня обозлились, начали распускать слухи, что я чуть ли не жулик и намеренно отказался их защищать, потому что был в сговоре со своими хозяевами.
— Так часто бывает, — согласился Коллекционер. — Кто много на себя берет, на того, как правило, все и сваливают.
— И что самое ужасное, — продолжал Упендра, — то, что у меня до сих пор в голове не укладывается! Угадай, кто это были?
— Кто же?
— Мои родные сестры.
— Неужели?
— Представь себе! Четыре мои родных сестры — две по отцу и две по матери. Они, видишь ли, вообразили, что я, как брат, должен поддержать их аферу. На какое-то время наша семья оказалась в центре всеобщего внимания. Наши фамилии склонялись на всех углах. Еще бы! Сначала четыре взрыва, почти одновременно, в разных концах Луны — согласись, такое не каждый день случается. Потом — мое заявление на суде. Газетчики раздули из него сенсацию. «Страховой агент, выигравший более ста процессов, отказался защищать своих родных сестер!»; «Агент Робин Гуд, — это меня так называли, — наконец-то вспомнил об интересах фирмы». И тому подобная чушь. Конечно, мне было жаль этих дурочек, ведь они пострадали, хотя и по собственной вине. Я отдал им все свои сбережения, отказался от доли в отцовском наследстве, единственное, что у меня осталось — это гармошка, вот почему она мне так дорога. Мама отдала свои украшения. Мы даже продали мебель. Хотели и дом продать, но тоже, как и на гармошку, не нашли покупателя. И думаешь, после этого они угомонились? Как бы не так! Наоборот, они сделали вывод, что у меня и вправду совесть нечиста, и развернули настоящую травлю. Опять раздразнили газетчиков. Надо было мне сразу послать их куда подальше, вместе с их придурковатыми мужьями и слабоумными детьми, тогда бы они считали, что я прав. Как тебе эта логика?
— Да уж, — сказал Коллекционер.
16. — Мы стали притчей во языцех. Тогда-то, собственно, меня и уволили. Дирекцию, конечно, тоже можно понять, ведь этот скандал бросал тень на компанию. К тому же я был выбит из колеи и уже практически не работал. Да и какая работа? После всей этой грязи мне не то, что работать, стыдно было по улице пройти. Я ото всех прятался, даже сменил имя. Слава богу, отца тогда уже не было в живых, он бы такого позора не пережил. А мама, наоборот, слава богу, еще была жива. Если бы не она, я бы, наверное, свел счеты с жизнью, настолько мне все опротивело. А особенно — судебные дела. Меня от них так отвратило, что я потом много лет само это здание обходил десятой дорогой. Мне даже смотреть на него было тошно. Я даже нарочно позабывал все судебные порядки. Мне, между прочим, это врач посоветовал. Представляешь, насколько была глубокая депрессия, если мне пришлось даже обратиться к врачу! Это был сильнейший специалист, сейчас, я уверен, таких уже нет. Он мне так прямо и сказал: «Да выбросьте все это из головы!» Я так и поступил. Повыбрасывал все бланки, договоры, печати, конспекты своих выступлений, даже пишущую машинку.[95] Это было еще до увольнения… Но главное, чего я никогда не прощу своим сестрицам, так это то, что они пытались настроить против меня племянников. Дети мне сами потом рассказывали. Дети врать не станут. А мама — она всегда была на моей стороне, в душе, конечно. На словах-то она только и делала, что целыми днями меня пилила: «Опять ты с ними связался! Сколько раз я тебя учила: не связывайся с этими негодяйками! Вот не послушался маму, связался — так тебе и надо. Впредь не будешь связываться!»…
Упендра замолчал, погрузившись в воспоминания.
— Да. Я и не знал, что у тебя такая трудная судьба, — сказал Коллекционер. — Ты раньше никогда об этом не рассказывал.
— А зачем? Ведь это все было давно. Просто случайно вспомнилось — вот и рассказал. А начал я не с этого. Начал я с того, что в Чемоданах и сейчас еще немало семей, лично мне обязанных своим благополучием. Хотя конечно, если их об этом спросить, то они, скорее всего, и не вспомнят… Но самое смешное — это то, что я-то в конце концов остался без крова и вынужден был скитаться по чужим углам.
17. Коллекционера вдруг опять ни с того ни с сего накрыло волной беспричинной тоски. У него даже сердце заныло.
— Тебе не выплатили страховку? — рассеянно спросил он, думая в это время о том, что, возможно, и ему пора обратиться к врачу.
— А я и не был застрахован. До себя, как говорится, руки не дошли. Да, собственно, и на что мне страховка? Никакая страховая компания не вернула бы мне мой дом, а другой мне не нужен. Это был дом моей матери, в котором прошло мое детство. Я помню запах этого дома. Запах супа с клецками, который варила моя мать. Он разносился по всей улице. Потому что окна и двери нашего дома всегда были широко открыты. Мы не боялись сквозняков. Да и никто у нас их не боится. У нас принято жить открыто, ничего друг от друга не прятать…
У Стяжаева вспыхнули щеки. «Как я об этом не подумал! Как я мог изо дня в день совершать подобную бестактность! Запирать дверь! Представляю, что они обо мне думали, сидя под замком! А вполне вероятно, что не только думали, но и говорили… Сейчас же объясниться! Сказать, что это делалось из соображений их же безопасности. Нет, это глупо. Лучше ничего не говорить, а просто исправить свою оплошность. Завтра же».
95
Подобные осознанные символические действия иногда используются в психотерапии и в ряде случаев даже бывают эффективными. —