«А ведь и меня ждут!» — спохватился Коллекционер.
И, простившись с Маргаритой Илларионовной, они ушли, прихватив с собой и Чемодасу-младшего. Коллекционер проводил их до соседней комнаты и отправился по своим делам.
С тех пор начинающий адвокат так и прижился у Упендры. Просыпался он рано, наскоро вместе с Мариной пил чай и уезжал на заседание. А возвращался к ужину. Иногда его подбрасывал Коллекционер. Но случалось и так, что Коллекционер сильно спешил и не предлагал подбросить. Тогда Чемодаса добирался самостоятельно: стоял в длинной очереди к лифту, потом с несколькими пересадками ехал на авто. Но как бы поздно он ни прибывал, его ждали. Специально для него разогревался ужин. Марина спрашивала, что новенького в суде, скоро ли конец заседаниям и когда объявят приговор. Упендра при этом, если бывал со сна не в духе, брезгливо морщился, показывая всем своим видом, что новости из суда его не интересуют. Если же был в хорошем настроении, то просто смеялся:
— Как ты наивна! Сразу видно, что ни разу не судилась.
Говорили в основном на темы, касающиеся Поверхности и засиживались, как правило, до утра. Вместе мечтали о том, как было бы здорово здесь все переустроить. Но чаще всего спорили. Чемодаса доказывал, что начать нужно с усовершенствования законодательства, а Упендра больше надеялся на практическую политику.
— Раньше я был идеалистом и свято верил, что искусство способно изменить мир. Я теперь стал прагматиком, верю только в практическую политику, — повторял он. И приводил веские аргументы, с которыми трудно было не согласиться. Но Чемодаса, души не чая в своем новом старшем товарище, все-таки не соглашался, ибо как он мог согласиться, когда словопрения были его родной стихией. Нервно теребя повязку на шее и превозмогая першение и боль в горле, он вскакивал и, расхаживая по столу широкими шагами, горячо возражал осипшим и срывающимся, как у молодого петушка, голосом:
— Это — смотря какое искусство. Если взять, к примеру, цирк, или, там, оригами, то тогда конечно! А если взять правосудие…
— Правосудие — это то же оригами, ничем не лучше, — прихлебывая чай, отвечал Упендра. — Все зависит от возраста. В твоем возрасте я и сам питал иллюзии…
— При чем здесь возраст! — горячился задетый за живое Чемодаса. — Мы же не о возрасте говорим, а о правосудии! Как можно все ставить на одну доску? Правосудие — искусство особое! Да оно и вообще не искусство. Оно как бы на стыке. Между искусством и политикой…
— Согласен, именно на стыке, — иронически замечал Упендра. — Это ты удачно сказал. То есть ни туда, ни сюда.
Он нарочно подзадоривал своего оппонента. Так радостно было ему слушать его сумбурные, юношески самонадеянные речи, так легко и блаженно становилось на сердце, что нет-нет да и пробирала тревога (отчего и бывал он временами не в духе): то ли это, еще когда обетованное, выстраданное и заслуженное, или опять не то, а вдруг возьмет да и рассеется как дым, и снова — долгие годы неприкаянности? Не верилось, что и он наконец вознагражден за всю свою многотрудную и горькую жизнь, за свои уже полузабытые мечты. «Вот оно — о чем и просить перестал, и даже сверх того, уже в избыток. Неужели так теперь и будет, и не отнимется? Верная жена, будущий сын, необозримое поле деятельности — чего еще желать? Так вот ведь, еще и это в придачу, как дополнительный подарок: пока ожидаем сына, а тут рядом — это юное, чистое существо. Как бы в предуготовление. Такой свежий, искренний, открытый, и так похож на меня, тогдашнего, почти как сын. Господи, только бы не отнялось!»
Первое время его еще мучили опасения на счет Марины: как-то она посмотрит на Чемодасу: А вдруг запретит, скажет: сколько можно, посторонний человек в доме, у нас, как-никак, семья — и придется смириться, она — хозяйка.[168] Но и Марина полюбила Чемодасу: специально для него раздобыла малины к чаю, с материнской заботой поправляла ему повязку, даже как-то раз попыталась наложить водочный компресс, но он не дался. И мало-помалу Упендра начал привыкать к своему счастью, начал верить, что, авось, и не отнимется.
Что же до того, старого Чемодасы, то о нем и вспоминать было тошно. Даже как-то стыдно становилось и пакостно на душе, когда заходила о нем речь.
— И как это я, столько времени его выдерживая, сам не тронулся умом? — удивлялся Упендра. — У меня сейчас, как вспомню об этом кошмаре, такое ощущение, что я и сам, находясь постоянно с ним, становился каким-то двумерным, плоским. И при этом — обратите внимание, какое самомнение! Какую бы только чушь ни нес — всегда таким тоном, как будто это истина в последней инстанции. С ним говорить невозможно! Он — как будто в другом измерении и тебя не слышит, а вещает свое, как радиоприемник. Ты заметила?
— Конечно, заметила! Еще когда он у меня поселился. И если бы только говорил, а он ведь делает — вот что срашно! Ни с кем не советуется, только распоряжения отдает, а попробуй не выполнить — запилит. За те несчастные два дня, пока ты не появился, он здесь все вверх дном перевернул. Я просто отчаялась. Думала, в Чемоданах все такие, пока тебя не узнала.
— Бедняжка! — растроганно сказал Упендра. — Ну, ничего. Теперь все позади. Забудь об этом, тебе сейчас вредно волноваться.
В это время снизу раздался шорох и характерный тихий стучок подъехавшего автомобиля. Все трое взрогнули и настороженно переглянулись.
— Интересно, кто бы это мог быть? — безразличным тоном произнес Упендра, хотя уже всем было ясно, кто. Но он продолжал играть роль, неизвестно зачем, наверное, чтобы хоть на минуту продлить счастливое неведение. — Ты никого не приглашал?
— Кажется, нет. Не помню, — подыгрывая ему, ответил Чемодаса-младший.
Марина молча закусила губу и встала за третьим прибором.[169]
Ганеша-сейтайши выглядел встревоженным. С Упендрой и Чемодасой едва поздоровался, а к Марине сразу обратился с отрывистой речью:
— Я к тебе. Надо срочно позвонить Стасу. Я знаю, он вам оставил свой телефон.
— Ну так что же, что оставил! Во-первых, он не мне его оставил, а своему адвокату, на самый крайний случай.
— Неважно! Это и есть самый крайний. Мне надо с ним поговорить. Узнай номер и звони.
— Не стану я туда звонить, — заупрямилась Марина. — Вот еще! Очень нужно!
— Действительно, что за новости? — вмешался Упендра, — С какой это стати она станет названивать своему бывшему супругу? Тем более, что у него теперь своя жизнь. Да в конце концов, я ей этого не позволю!
— Да! — гордо сказала Марина.
— Да кто ее просит с ним разговаривать? — теряя терпение, закричал Ганеша. — Пусть только трубку снимет и номер наберет, я сам поговорю. Дело срочное, нам всем грозит опасность!
— Кому это — вам? — язвительно спросила Марина. — Тебе и остальным бандитам? Небось, уже приговор зачитали? Ищете, куда бы смыться?
— Дура! Звони! — выйдя из себя, заорал Ганеша.
— А-а-а! Подонок! Дегенерат! Убийца! — не своим голосом закричал Упендра и, вскочив на ноги, с побелевшим от ярости, опрокинутым и от этого еще более страшным лицом, кинулся к нему.
Марина с Чемодасой едва успели его схватить и вдвоем, с немалыми усилиями, оттащили от Ганеши. Он продолжал рваться из рук и кричать:
— Как ты посмел, ничтожество! Я тебя растопчу!
— Тише, тише! — примирительно сказал урожденный Чемодаса. — Сейчас не до разборок, кто ничтожество, а кто дегенерат. Это мы потом разберемся. А сейчас надо действовать, иначе всем крышка. Староверы задумали все взорвать.
— Как взорвать?.. Что взорвать?.. — хором переспросили все трое.
— Чемоданы. Вместе с Надстройкой. Пока мы тут с вами рассуждаем, они там взрывчатые вещества свозят на центральную площадь. Из всех сараев. Уже наполовину свезли.
168
Упендра называет Марину хозяйкой не потому, что живет в ее комнате, а по чемоданному обычаю: в Чемоданах хозяйкой дома всегда считается жена, независимо от того, кто из супругов формально является его владельцем. Поэтому в домашних вопросах воля женщины непререкаема. —
169
По-видимому, прибор Марины здесь в счет не идет, речь идет о специальных приборах, соответствующего размера.