А на другое утро он не узнал Чемоданов. В первый момент ему даже показалось, что вернулась прежняя жизнь. Все, от мала до велика, были оживлены и, главное, заняты: деловито, как муравьи, сновали по улицам, и у каждого второго в руках была либо связка динамита, либо канистра с бензином, либо баллон с жидким водородом. Со всех концов Чемоданов они сходились к Центральной площади и, оставив там свою ношу, налегке разбегались.
На вопрос, что происходит, он долго не мог добиться ответа: всем было не до него. Наконец какой-то старик, кативший бочку с селитрой, остановился передохнуть и, отирая пот со лба, насмешливо спросил:
— А разве сам не видишь? Чем болтать, лучше б подсобил.
Чемодаса живо пристроился рядом и стал толкать тяжелую бочку.
— То-то. Вдвоем веселее, — дружелюбно сказал старик.
«И вправду, веселее!» — подумалось Чемодасе, совсем как встарь. Но тут же он спохватился, вспомнив о Бхакти: «Нет, все-таки что все это значит?»
— А что это мы делаем? Что планируется? — спросил он бодрым голосом, стараясь попасть в ногу со стариком.
Старик снова остановился, светло и пристально посмотрел ему в глаза.
— Что планируется, говоришь?
Он усмехнулся, достал пачку папирос, но передумал закуривать. Спрятал папиросы обратно в карман и произнес весело и значительно:
— Са-мо-сожжение! Вот что планируется. А то ишь чего удумали — выселять. Вот вам! — и, высоко над головой подняв заголившуюся тощую руку, кому-то невидимому наверху показал кукиш.
Книга XXIII (Исход-1)
1. Насчет переселенческого инстинкта Ганеша вполне мог бы догадаться и сам. Просто как-то не подумал. Не успел, уж очень спешил предупредить. А теперь что же получится? Староверы уйдут в другой, целый чемодан, забьются там под подкладку, разбредутся в фибровых лабиринтах, уснут мертвецким сном кого где сон застанет и проспят беспробудно до самой Коллекции. А там опять заживут сытой мирской жизнью, подчинятся полуживотным инстинктам: сперва обустройство, потом переустройство… И у каждого — семья, работа, дети. Не скоро, ох как не скоро дойдут они до осознания Благородных Истин. Много поколений должно смениться, и много чего произойти, прежде чем снова родится Тот, кто скажет: «Жизнь есть страдание. Мы рождены, чтобы страдать…». Ибо с каждым переселением все, что было в прошлых Чемоданах, вытесняется напором новых забот и забывается напрочь, как забываются прошлые жизни.
Значит, те зерна Истины, которые он успел разбросать в Чемоданах, так никогда и не дадут всходов? Значит, все эти души будут вновь на тысячи жизней отброшены от Спасения? Значит, последний наказ Учителя, данный лично ему, любимому ученику, еще из прошлой жизни, наказ, который только ему, Ганеше, и по плечу, не будет выполнен?
Нет, этого он не допустит. «Чем так, лучше бы сделать им Поа. Но это может только Учитель. А к нему теперь не пробиться, да и поздно, не успеть. Остается одно…»
Вот почему Ганеша-сейтайши и решил отправиться в последний раз в Чемоданы. Он знал, что никогда уже оттуда не выйдет, разве что совсем другим путем. В самом крайнем случае, выбраться наружу из любых чемоданов — дело пустяковое и никогда не поздно, особенно если ты не обременен фиксированными идеями и у тебя есть чудесные маленькие ножницы, которые всегда при тебе. А вот проникнуть внутрь — куда проблематичнее. И то и другое он знал не понаслышке.
Словом, он задумал не отставать от староверов и невзирая ни на что продолжать свое Бхакти: пробуждать, вдохновлять, наставлять, а главное — неустанно напоминать этим душам об опыте их прошлой жизни. Он уже твердо решил про себя, что не даст им спать в новом чемодане. «Пусть их сознание бодрствует. При постоянно бодрствующем сознании, к тому же все время слыша от меня слово Истины, только полный идиот не поймет, что жизнь есть страдание. А когда попадем в Коллекцию, пусть не надеются, я и там не оставлю их в покое! Я не дам им подчиниться животным инстинктам и мирским желаниям. Рано или поздно, но я приведу все эти души к Маха-Нирване!»
2. Так думал Чемодаса-Ганеша, орудуя огромным разводным ключом. Он уже отвинчивал последние болты, на которых держались надстроечные крепления с задней, нежилой стороны. Наконец был вывернут последний болт, и картонная стена, словно театральная декорация, с мягким шумом отвалилась и легла на пол между стеной и Чемоданами.
— Осторожнее! — свирепо прошипел Упендра. — Я же предупреждал: без детонации!
Но все обошлось, Чемоданы стояли непоколебимо. Марина на цыпочках приблизилась, держа в вытянутой руке уже оголенный чемоданчик.
— Подождите! — попросил Ганеша. — Дайте мне еще две минуты, как договорились.
— Давай. Только быстро, — согласился Упендра.
— Ну, не поминайте лихом. Может, не увидимся, — сказал Ганеша.
— Хорошо бы, — буркнул Упендра, а Марина, строго посмотрев на Ганешу, сказала:
— Не фиглярничай. Мы не меньше тебя рискуем.
3. На столе стояла неподвижная толпа чемоданных жителей. Все взгляды были устремлены в одну сторону.
Ничего похожего не испытывали эти люди, когда покидали Чемоданы. Как только был принят закон о свободном выходе, сразу же начался повальный исход. Иные уходили прямо из зала суда, не заходя домой за пожитками. Выход наружу был равнозначен спасению. Спасались от голода, взрывов и очередей, сырости, сквозняков и ревматизма, уличной давки, несвежей пищи, дворовых дрязг и семейных раздоров — от всего, что давно опостылело и насквозь протухло. Хотелось доброкачественной еды, свежего воздуха, простора, света и свободы. Хотелось настоящей, большой Родины, стоящей этого имени.
Учитель Сатьявада, измученный нескончаемыми судебными преследованиями и мелкими кознями изобретательных на пакости врагов, вывел Корпорацию в надежде отдохнуть от интриг и собрать силы для продолжения борьбы. Кроме того, он задумал, если все сложится удачно, совершить вместе с Сангхой поездку в Индию, на родину Будды Шакьямуни.
А много было и готовых идти куда угодно, хоть к черту на рога, только бы подальше от сатьянистов, от этого спрута — «Корпорации Истины», который всюду протянул свои щупальцы, от этой раковой опухоли, поразившей Чемоданы и уже далеко, во все жизненные органы пустившей свои метастазы.
Кроме того, у каждого были и личные мотивы. Кто-то мечтал увидеть море, кто-то — снег, а кто-то — пройтись по осеннему лесу. Кому-то не терпелось побывать в Третьяковке. А кому и в Консерватории. Самооглашенные получили долгожданный ответ из Патриархии, где сообщалось, что каждый, кто желает принять крещение и приобщиться прочих таинств, независимо от возраста, пола, расы и гражданства, может сделать это в любой удобный для себя день, в каком угодно храме, было бы на то его желание.
Словом, все сходились на том, что Чемоданы — это безнадежный больной, которого лучше всего оставить в покое.
И все-таки каждый вечер судья Подкладкин, закрывая очередное заседание на столе, говорил: «Ну, на сегодня довольно. Пора и на покой, в Чемоданы», — разумея под этим, конечно, Надстройку. Но все равно, до тех пор, пока там, внутри, еще оставалась горстка безумных фанатиков, самоубийц и мазохистов, Чемоданы оставались Чемоданами. Заживо разлагаясь и дыша на ладан, они продолжали существовать. Никто не задумывался о том, что когда-то и этому придет конец, и по-прежнему каждый считал себя в душе чемоданным жителем.
А сейчас к оголенному заднику будет придвинут новый, переносной чемодан, и через минуту все кончится…
Мало кто спал в эту ночь в Надстройке. Многие так и пролежали в своих комнатах, до утра не сомкнув глаз. А иные так и не ложились. Жутко было думать о том, теперь уже безымянном, к чему прилегала Надстройка, что было рядом, за стеной, через коридор.
А под утро пошли уже другие думы — о себе, и опять у всех примерно одни и те же: «Вот мы вышли, и что теперь? Кто мы такие? Куда идти? Чем заняться? Поверхность — большая…»
И никому уж не хотелось ни моря, ни снега, ни осеннего леса. Ни даже Третьяковки, а хотелось уйти под подкладку, затеряться в фибровом лабиринте и уснуть где сон застанет, мертвецки, беспробудно, до самой Коллекции. А там — взять в руки лом или лопату и начать все с начала, с полного нуля, напрочь позабыв о старом…