4. Не спали в эту ночь и за фанерной стенкой.
— А Чемодасы все нет, — сказал Стяжаев, имея в виду Чемодасу-Ганешу. Чемодаса-младший сидел тут же, за маленьким чайным столиком, напротив Упендры. Он уже клевал носом, но изо всех сил старался не спать, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.
— Он сейчас занимается саперными работами, — объяснил Упендра. — Это занятие как раз для него: несложное, монотонное и в меру ответственное. Надеюсь, справится, это было бы для него очень хорошо, обычно суду такое нравится. И не стоит его торопить. В таких делах, как говорится, поспешишь — людей насмешишь.
— Как ты думаешь, уже все успели перебраться?
— Давным-давно, — засмеялся Упендра. — На переезд времени не требуется.
— А на сборы?
— Да какие там сборы? Коробки взяли — и пошли.
— Коробки уже заранее были собраны? — удивился Стяжаев.
— А как же ты думал? — Упендра даже обиделся. — Что ж мы — нелюди? Представь себе, у нас коробки по улицам не валяются! Все до единой собраны в Пантеоне, пронумерованы, и картотека ведется с незапамятных времен. Там и матушка моя, под номером 267-478-А-55/367 — наизусть помню. Счастливый номер, три семерки…
Стяжаев смутился.
— Извини, пожалуйста! Я не понял, о каких коробках ты говоришь. Думал, ты о вещах.
— А о вещах что заботиться? О них, Бог даст, природа позаботится.
— Да, теперь я понял.
— Нет! — сказала Марина. — Все-таки я не могу себе представить, что Чемодаса — убийца. Конечно, он бывал несносным, но чтобы такое… Как представлю — просто мурашки по коже.
— И незачем тебе это представлять, — строго сказал Упендра. — Тебе сейчас совсем о другом думать надо. А с судом спорить бесполезно, сам через это прошел, знаю, как бывает.
— Так ты считаешь, он не виноват?
— Каждый в чем-то виноват. При желании даже мою мать можно в чем-нибудь обвинить. Например, что вырастила меня идеалистом. Или что умерла, не дождавшись… — на последних словах голос его дрогнул, и он замолчал.
— До переселения чемоданчик был легкий, как пушинка, — непонятно зачем сказала Марина. — А теперь — килограмм двадцать. Я его даже поднять не смогла, еле оттащила.
— Да! Вот ты мне скажи: по-твоему, это умная женщина? — возмущенно, но с тайным восторгом сказал Упендра, — Я ей кричу: «Оставь!», а она тащит. Ну точь-в-точь моя мать!
— Пойду заварю еще чаю, — сказала Марина довольным голосом и вышла из комнаты.
— Удивительно, как она узнает все мои желания! — сказал Упендра.
— Ты ведь тоже часто угадываешь мысли.
— Да, но меня поражает то, как она это делает: всегда к месту и неназойливо. Для женщины это необыкновенно!
— Почему же? — горячо возразил Дмитрий Васильевич. — Бывают такие женщины, которые по уму ничем не уступают мужчинам. Даже превосходят, — и почему-то покраснел.
— Разве я сказал, что они уступают? Например, моя матушка никогда никому ни в чем не уступала. Всегда настоит на своем, даже если не права. Просто женский ум отличается от мужского.
— В чем же?
— Только в одном: у женщины не может быть досконального знания.
— Почему?
— По ее природе. Потому что доскональное знание может быть получено только сыном от отца и никак иначе. Все прочие знания недоскональны.
— То есть ошибочны?
— Почему же обязательно ошибочны? Просто недоскональны.
— А в чем выражается их недоскональность?
— Я ведь уже сказал: в том, что они получены не сыном от отца, а как-то по-другому: из книг, из телевизора, из разговоров…
— Постой. А это самое доскональное знание можно изложить, например, в книге?
— Конечно, можно! Почему я и говорю, что женщины ничуть не глупее. Они ведь, как правило, больше нас читают, поэтому и знания у них обширнее. Просто у них нет досконального знания, вот и вся разница.
5. Дмитрий Васильевич сосредоточенно задумался, пытаясь вникнуть в услышанное. Но вдруг почувствовал резкий болезненный укол и вскрикнул от неожиданности.
— Ай! Что это? — и зачесал укушенную руку.
— Ч-черт! Опять они, — сквозь зубы пробормотал Упендра, с опаской оглянувшись на дверь.
Но было поздно. Марина уже входила в комнату с полным подносом. Еще издали заметив насекомых, ярко черневших на белой скатерти, она нахмурилась и остановилась в дверях.
— Что, Мариша? Чем-нибудь помочь? — заискивающим голосом спросил Упендра.
— Спасибо, — поизнесла она ледяным тоном. — Я вижу, у тебя гости. Так может, мне пока выйти пройтись? А то еще помешаю, — и повернулась к двери.
— Что ты? Какие гости? — испуганно сказал Упендра и суетливо забегал по столу, не зная, как ее удержать. — Они просто так зашли, на минутку, видимо, по делу. Сейчас я все узнаю… — и, уже не помня себя, прикрикнул на Стяжаева:
— Что ты сидишь, как болван? Помоги ей!
От его голоса проснулся Чемодаса и сел, ничего не понимая, тараща круглые и совсем детские спросонья глаза.
Между тем клопы обступили Упендру плотным кольцом. Похоже, у них и вправду было к нему какое-то неотложное дело.
— А ты изменилась, — сказал Коллекционер, приближаясь к Марине, чтобы взять у нее из рук тяжелый поднос. — Раньше насекомые тебя не раздражали.
— Неправда! Клопов у меня никогда не было! — вспыхнула она.
— А тараканы?
— А что тараканы? Они по всему дому живут, — быстро проговорила Марина. — Скажешь, у тебя их нет?
Коллекционер не ответил.
— И за что их травить? — продолжала она. — Они крови не пьют, не безобразничают, питаются крохами…
— Они гадят в чемоданах, — деревянным голосом произнес Коллекционер.
— Ха! Ну, и где теперь твои чемоданы?!
Они стояли лицом к лицу, испепеляя друг друга взглядами. Между ними был поднос, на нем зазвенели чашки. Коллекционер потянул поднос к себе, но Марина не отпускала. Тогда он убрал руки, усмехнулся и произнес так тихо, чтобы слышала только она:
— Интересно, что скажет Упендра, если родится дочь?
6. От оглушительного грохота и звона битого стекла клопы разбежались. Стяжаев пошел за веником и мусорным ведром, а заодно и застирать испачканные заваркой брюки. Чемодаса притворился снова спящим, а скоро и вправду уснул.
— Ну, и какое же у них было дело? — безмятежно спросила Марина, боком присаживаясь на краешек стула.
— Да ничего интересного, — ответил Упендра. — Что могут придумать эти пошляки? Затеяли какую-то вечеринку с танцами и пытались втянуть меня.
— Ну, естественно! Чтобы ты им все организовал. У самих-то даже на это ума не хватает.
— Как ты догадалась? — поразился Упендра. — Именно так все и было.
— Вот нахалы! Им ведь уже было сказано, раз и навсегда. Как же тебе удалось их спровадить?
— Очень просто. Во-первых, я им прямо сказал, что я теперь — семейный человек, и бегать по танцулькам мне больше неохота. Мне там просто нечего делать.
— Правильно!
— А кроме того, мне завтра рано вставать. У нас ведь важное мероприятие в Обществе Собирателей Чемоданов.
— Ты им, небось, и адрес сказал?
— Да, улица Вокзальная, дом два.
— Зря. Еще припрутся, помешают.
— Не припрутся. Я их предупредил, что это очень далеко. Чтобы успеть к началу, им пришлось бы выйти прямо сейчас.
Тем временем Дмитрий Васильевич успел переодеться в сухие брюки, заново поставить чайник и уже занимался уборкой.
Потом он нарезал новых бутербродов и заварил чай.
Они посидели еще некоторое время, обсудили кое-какие детали завтрашней операции, после чего Стяжаев перешел в бывшую свою комнату и, не раздеваясь, прилег на диван.
7. Под утро ему приснился суд, и будто уже окончательный приговор вынесен, но суду конца не видно: все сидят как пришитые, расходиться не думают, и судят еще горячее, чем до приговора. А приговор такой: Подкладкину, как организатору — лишение головы пожизненно, с конфискацией всего находящегося в ней имущества и с правом апелляции не ранее, чем через пять лет, а Чемодасову, как исполнителю, с учетом его добровольной явки, содействия суду в установлении истины по делу, примерного поведения, и физического отсутствия на момент вынесения приговора — то же самое, но только условно.