Иван Дмитриевич усмехнулся с надсадой. Словно можно было не ехать. А Софье Витовтовне что скажешь, боярин? Сколько об этом было переговорено в великокняжеской опочивальне, на ложе ярой, охочливой вдовицы? Ноги целовала, уговаривала сыну помочь на престол воссесть, слезами на грудь капала, слова шептала из губа губы душные, как девка-первоцвет. Во всём обещался, когда зверем с ним по ложу каталась. В последней дрожи соития задыхаясь, и то об этом помнила: поедешь?… сделаешь?… А теперь Всеволожский в сторону? Вголе она горяча, настойчива, влипчива- а во гневе какова будет? Баба бешеная.
Может, всё-таки к Юрию метнуться? Тоже вроде в своих правах князь. И на престол московский глядит, как зимний волк из подлеска, из уезда своего. Тоже, слыхать, в Орду собирается. Но что ему там мурзы татарские скажут? А что тут- бояре русские?
Не хочется ехать. Пускай Васька власти сам добивается. Дядя-то его, Юрий Дмитриевич, будет упирать на завещание отцовское, тут хитрость большая будет надобна, чтоб завещание самого Донского оспорить. Кто сумеет? Трудно это, непросто. Отсидеться? Сказаться немощным? И в опочивальню к Софье боле не ходить. Отшибло, мол, у меня мужескую силу. Обсмеёт. А ну-ка, спытаем, скажет, может, кой-чего осталось? И опять умнёт в постель, как не раз уже бывало.
Да плевать бы и на Софью. Мамоха[31] жухлая; Но всё тут жгутьями перевязано, жилами перевито. Тут ещё один расклад имеется, в тайности давно вызревший, и время ему приспело. Большой белой рукой Иван Дмитриевич передвинул в волнении оплывший подсвечник, другую запустил в крутые ещё, хотя и сивые кудри.
Не раз опасливо дивился он молчанию жены. Неуж ничего не чует столько-то годов? Так сроднились, что сны одни видят, а тут ничего не замечает, ни об чём догаду нет? С Софьей почтительна, поклончива, слова худого о великой княгине не скажет. Уж кого другого обругать-сничтожить мастерица, а тут оглохла, ослепла, онемела. Не может быть, чтоб не донесли про Софью. Знает, наверняка знает. Сама нраву такого, что отравить сможет, Бога не побоится, нанять слугу-убийцу не остановится. Почему, же молчит? Что задумала? Иль одно с мужем мечтание имеет и потому на всё пока согласная? Может, она в тайности его давно проникла и притворяется до поры? А мечтание это-Настенька, брак её с Василием. Как взберутся она вдвоём на престол; всё по-другому пойдёт. Может, и по-страшному. Может; тогда расправы-расплаты пойдут? Но это когда ещё. А пока дело надо сделать. Василию помогать. Но помощь эта дорогого будет стоить. И Софье впрямую это надо втолковать чего боярин Всеволожский хочет. Умна, поймёт. Улыбка красных уст под усами стала ласковой, хитрой. Стекленела лицом от такой улыбки Софья, дышать начинала пышнотой грудей, шептала: пойдём, скорее… Вот этак, с улыбкой, брови изломавши, сказать ей: да, войдём, милая, уважим друг друга, только пускай наши дети сделают то, что нам невозможно в открытую сделать. Пусть станут супругами, не будем препятствовать ихней любови, а внуки у нас с тобой будут общие, во внуках, княжатах, наши с тобой крови сольются. А без того, мол, мне ехать татар уламывать неинтересно. Иль не надо пока про татар? Ну, видать будет.
Солнечный свет уже сиял на стенах, на узорном ковре, когда Иван Дмитриевич тяжело поднялся от стола в свечных натёках. За стеной поплёскивала вода в шайках; девки, стараясь не шуметь, мыли лестницы. На задних дворах по усадьбам весело, по-утреннему орали петухи.
Бесшумно ступая, верхними переходами поднялся к дочерней светлице. Сердце по-молодому прыгало в груди. Надежда в нём появилась, цель великая и вполне осуществимая. Сейчас самый раз судьбу сего дня я будущего решать.
— В дела государственные личные цели людей вплетаются прочно, хоть и невидимо, и неведомы остаются потомкам и летописцам. Только намёками проскальзывают они в некоторых необъяснимых странностях истории, составляя моменты её незаметные, часто вовсе пустяковые и не могущие по прошествии временя вызвать ничьего даже внимания. И кто догадается, значили что-нибудь эти моменты, иль были совершенными пустяками, затерявшимися среди событий роковых и ярких, событий со многими участниками и многим шумом. Но почему историю составляют события, а движения душевные, колеблющие эти события, как камень лавину, остаются за страницами, вне памяти и понимания?
В приотворённую дверь светлицы Всеволожский видел спящую дочь: лебединый изгиб бедра, туго обтянутого рубахой, слабо взлетающую от дыхания прядь русых волос, наискось упавшую на лицо. Малиново светились под тонкой тканью девичьи соски, чернота сомкнутых густых ресниц отеняла подглазья. Красавица. Ей ли княгинюшкой не стать? Приметлива, сговорчива, пустое не молвит и, несмотря на молодость, достоинства исполнена. Гордость шевельнулась в душе Всеволожского, но, спящая дочь казалась такой беззащитной, что к гордости остро присоединилась тревога: то ли он задумал к добру ли?
За окном в обширности далей синели коймы лесов и залитые солнцем луга с медленным копошением мелких, как мушиные рои, стад. Сверкали под косыми лучами позолоченные маковки церквей, скрытых в зелени, и ровно, чисто рассекали эту зелень и синеву узкие ленты дорог, Прекрасен был Божий мир с высоты светлицы, прекрасен едва долетавший звон сельских колоколов, прекрасно невинное спящее дитятко, в неведении своей судьбы, уже уготованной ей с заботой и верой любящим отцом. Иван Дмитриевич сглотнул умиление, щекотнувшее в горле. Так и быть тому. Всё исполнится, счастьем обернётся, спокоем и твёрдостью будущего. Помоги, Господи, и благослови.
«Всем православным крестьянам даю благословение я прощение, и сам от всех вкупе то же прошу, получит Благородному же и благочестивому и о Святом Духе возлюбленному сыну нашего смирения, великому князю Василию Васильевичу с его матерью, благородною и благоверною великою княгинею, даю мир и благословение, и последнее целование, и прощение в сий век и в будущий» — так писал в своей прощальной грамоте митрополит Фотий перед смертью.
Благословение и прощение и мир дал владыка также младшим дядьям великого князя — Андрею и Константину Дмитриевичам, а старшего в роде Донских — Юрия не упомянул. Неспроста, конечно. Это всё в великокняжеском окружении так и поняли. А для самого Юрия Дмитриевича было это неожиданно. Он считал себя вправе рассчитывать на прощение потому что ещё два года назад отказался от борьбы за великое княжение, признал себя, младшим братом племянника, заключив двусторонний договор с Василием Васильевичем. Да, нельзя было отказать покойному владыке в прозорливости. Юрий Дмитриевич думал даже, что Фотий в глубине души был на его стороне, видел его правоту, но по ноле обстоятельств оказался обязан опекать, вдову брата с малолетним отпрыском. Не мог такой высокоумный проницательный человек, как святитель Фотий, не видеть истины, того, что права Юрия Дмитриевича по отчине были неоспоримы, что он и только он был полноправным наследником по старине. Так всегда было на Руси, а старший брат Василий Дмитриевич надумал ввести новый порядок престолонаследия — не по отчине, а по роду. Сам ли надумал, жена ли, настырная литвинка, надоумила или даже принудила…
По семейным преданиям известны были в прошлом усобицы между дядьями и племянниками. Во всех летописных сводах осуждается борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким[32], основателем Москвы.
32
…борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким… — Изяслав II Мстиславич (ок. 1097–1154), князь влади-миро-волынский (с 1134), переяславский (с 1143), великий князь киевский (с 1146), внук Владимира Мономаха. Участник многих феодальных усобиц. Призванный на престол киевлянами, он нарушил этим права родных дядей Вячеслава и Юрия. Высоко ценя свои личные достоинства, он не думал о том, на чьей стороне право, считая, что «не место идёт к голове, а голова к месту». Юрий Долгорукий (младший сын Владимира Мономаха) предъявил свои права, произошла упорная борьба за Киев. Изяслав, дважды изгоняемый Юрием из Киева, не желал уступать ему и отдал Киев старшему дяде Вячеславу Владимировичу и под его именем правил Киевом до своей смерти. Только после его кончины Киев перешёл к Юрию Долгорукому, который прокняжил в нём всего три года.