Оставался один Василий, он же Полуект Море. Снова был он призван пред очи княжеские, с недоверием глядящие, для расспроса пристрастного.
Великий князь начал издалека:
— А что, Полуект, ты в Ферраре да во Флоренции ходил ли на богослужения латинские?
— Ходил, ходил… Но только в притворстве, ей-Богу, государь, только притворства для.
— И большое ли там благолепие?
— Соборы велики, каменны, чудно изукрашены, не скрою. — Да уж, ты ничего такого не скрывай, — усмехнулся князь.
— А благолепия нашего нет! То есть в помине нет, государь. Всё как-то свободно, без страху Божьего. Пристойности мало. Они там, когда молятся, сидят, государь.
— Как сидят? Как я? Или все сидят?
— Да, государь, все. И скамьи постановлены для этого в костёлах.
— Для немощных, что ли, как у нас, для старух и расслабленных?
— Нет, государь, для всех. — Полуект вдруг усмехнулся плотоядно половиной рта. Это из приличия и уважения к князю — половиной: — А бабы там, государь, и девицы, гм… титьки голы кажут. Кто хочет, смотри свободно, им в удовольствие. Такие голошейки! — В голосе Полуекта помимо его воли звучало не осуждение, а одобрение сего смелого обыкновения.
— Гм… — сказал Василий Васильевич.
— Не веришь?
— Н-нет.
— А я тебе говорю!
— Кто хочет, тот и смотрит?
— Так принято у них. Но почти никто не смотрит. — Стыдно? То-то и оно!
— Чего стыдно? Просто привыкши.
— Гм… — сказал Василий Васильевич. — Зря небось наговариваешь?
— Заче-ем? Для прельщения всё изделано.
— Ну, ладно. А кроме титек, что тебе там ещё поправилось?
— Но, княже, правду говорю: отвратность сие и непотребство. А крестят как? Не погружением, а обливанием. Не погружают троекратно в воду, а только польют и всё. Осквернение одно. Обливанцы они, а не хрещеные люди. То ли дело у нас или в Святой Софии в Константинополе.
— А туда, в Константинополь, хочешь снова поехать?
— Всегда рад, государь. Но когда и зачем?
— Послом моим поедешь на утверждение Ионы митрополитом.
Глаза у Полуекта вспрыгнули:
— А… этого-того?
— Правильно мыслишь, — прищурился великий князь, — и этого, и того… Но скажи, как и за что этот мог душу свою запродать? Деньги?…
— Навряд ли.
— Да? А за то, чтоб стать выше всех архиереев сразу и в православном мире, и в латинском духовном царстве?
— Это может статься. Ты ещё Альбергати об том спытай.
Спешно был призван ещё раз и Альбергати. Был он, как всегда, внимателен, чуток, проницателен, о чём спрашивают, уяснил тут же:
— В Италии владыка Исидор встречался с Гуарино Гуарини и один раз просил меня письмо ему отвезти.
— Почему тебя?
— Кроме меня, в его свите ни языка итальянского никто не знал, ни дорог.
— А кто Гуарино?
— У нас там таких людей называют гуманус, а как по-русски сказать… это люди, для которых самое главное — они сами, а уж вера католическая или православная, им всё равно, и законы мирские вовсе не обязательны, и без них, мол, прожить можно.
— Язычники, что ли?
— Нет, не то. Просто такое вольномыслие светское.
— Но Исидор… он человек не светский, а высокое духовное лицо. Что их может связывать?
— Государь, ты прав, как всегда. Но если я люблю играть с боярином Василием в шахи, не значит, что я должен есть с ним его варёных раков, потому что я в рот не возьму этих водяных сверчков.
— Не любишь раков?… Ну, иди тогда… — В задумчивости отпустил великий князь своего негласного советника.
7Исидор был заключён в Чудов монастырь 22 марта. Прошли весна, лето, наступила осень. Москва готовилась к празднику Рождества Богородицы.
Василий Васильевич решил наконец посетить своего пленника.
В трапезной коротали время сменные стражники, с ними же сидел слуга Исидора по прозванию Логофет. Увидев великого князя, все повскакали со своих мест, согнулись в поклоне.
— Иди предупреди кардинала своего, — бросил Василий Васильевич Логофету.
Тот, виясь, мышиным шагом поспешил в сторону кельи Исидора.
Он встретил Василия Васильевича так, словно собрался на торжественную литургию: бархатная мантия, жемчужные херувимы на голове, панагия с золотой цепью на груди.