Наутро крытая повозка Шемяки с дюжиной заводных лошадей пошла по проторённому пути на Тверь, а Никита с двумя верхоконными слугами повёз грамоту своего князя в Москву дорогой через Переяславль, Радонеж, Мытищи.
5Борис Александрович Тверской колебался и ничего не хотел, ссылался на хлебный недород, собственное нездоровье, нерожалость тверских девок, нежеребость крестьянских кобыл, умерлость кузнецов и прочие напасти. И всё это продолжалось до тех пор, пока Шемяка не внушил ему:
— Василий привёл в Москву татар, потому что обещал царю казанскому отдать все государство Московское, а себе взять Великое княжество Тверское.
Тут же бегал по горнице, путаясь в полах тёплого кафтана, низенький, нос пуговкой, Иван Андреевич Можайский, тоже весь в неурядицах, в запущении дел, замученный татями, коих развелось у него в лесах видимо-невидимо, а также загубленный сглазом и ячменями, кои насадила ему наговором злая брошенная полюбовница. Шемяка скучно поглядел на мёрзлые синеющие к вечеру окна и скучным голосом сообщил ему:
— А за счёт твоего удела брат наш двоюродный обязался дать Махмутке двести тысяч. Говорят ещё что-то, но врать не стану. А двести тысяч — верно и доподлинно. Может, и полюбовницу отдашь Ваське? Пускай и ему ячменей насажает в задницу?
— Двес-ти?… Да где такие деньжищи собрать? — всполошился Иван. Носик у него покраснел от отчаяния.
— Да, куда было покойному Всеволожскому с его «вшой» до Дмитрия Юрьевича! Разве умел он этак скорбеть лицом, глаза в испуге будто бы таращить, шёпотом таким страшным, убеждающим шипеть:
— А дешевле не мог откупиться, я это верно знаю. Потому и пришли с ним татары, жди, к тебе нагрянут.
— У меня в Рузе целый полк вооружённых ратников стоит, с ними Москву можно взять, не то что поганых посечь! — взвился храбрый Иван Андреевич, шмыгнув мокрой пуговкой.
— Вот Москву и будем брать! — объявил Шемяка, как о деле решённом. Встал, ударил по столешнице ладонью: — Вели свечи внести. Что во тьме сидите, нешто обеднели? Нам теперь только бы случай подстеречь, и я Ваську на мелкие кусочки разрублю!
Князья залюбовались им, какой он матёрый да грозный. Правда, Борис Александрович поёжился;
— Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?
— Хватит и того, что он с твоим братцем соделал, — молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил её: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…
— Да уж, страдалец наш, — прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки. — А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!
Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чём новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение своё подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И всё. А что и на Москву заодин, про то — молчок.
Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во всё посвящённые. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.
И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».
— Кому великий князь, а кому Васька, — сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: — Рубим верёвку, он на том берегу!
Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика — уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:
— Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрёл… Седлать коней, строить рать!
— Постой, Митрий, какая верёвка?
— От парома. Мы на нём сейчас, а Васька в Троицкой обители лоб колотит. Москву я знаю, как дом родной, одним мигом мы захватим её.
Иван Старков не подвёл: действительно, Василий Васильевич, по обычаю отца и деда своих, в родительскую мясопустную субботу 1446 года поехал с двумя малолетними сыновьями на богомолье в Троицкий монастырь, славный добродетелями и мощами преподобного Сергия.
Первое, что сделали заговорщики, перекрыли дороги, ведущие из Твери к Москве и из Москвы к Троицкий обители. Так перекрыли крепко — заяц не проскочит, не токмо человек, спешащий весть передать, что движется к столице под тихими февральскими снегами тысячное войско изменников. Никто в деревнях, утонувших в сугробах, видом не видал, слыхом не слыхал, как они крались два дня. А если кто по случаю попадался, того имали и рот затыкали, и руки связывали, с собой волокли. А снег всё сыпал на ели, на колодцы придорожные с островерхими крышами, невинно-равнодушный, пухлый повисал везде, где мог зацепиться: на еловых лапах, на шапках, на холках лошадиных, даже на булавах и остриях копий лепился. Снегопад скрадывал все звуки. В тишине великой плыли злодеи по пушистой равнине, как безгласные привидения. Ископыть конскую, тёплые парящие катыши, следы санных полозьев тут же, на глазах, заносило шевелящейся метельной белизной.