С печалью слушал лепет ребёнка Василий Васильевич, предугадывая его трудную судьбу. По-прежнему Русь разрознена и обескровлена, каждое княжество, каждый удел о себе лишь печётся, а враги кольцом обхватили-с востока татары казанские, с юга — Орда Золотая и Орда Крымская, с запада и севера — литва, ляхи, немцы. А ещё и Рим не оставляет своих притязаний, опять норовит униата внедрить во владыки на землях, оказавшихся под Литвой, чтобы расколоть русскую митрополию. И надо Ивану сразу усвоить, что окружена Русь завистниками и недругами, полагаться надо на меч да на веру православную.
Он часто просил теперь сына отвести его в Васильевский сад на берег Сорочки. Сад забросили, он загустел, одичал, речка обмелела, иссякли ручьи, питавшие её. Садились на плотной прохладной мураве в тени орешников отец всё молчал, Иван скучал и томился, спрашивал:
— Зачем ты сюда ходишь? Орехи-то ещё не поспели!
— Я тут играл, Ваня, когда дитем был.
— А с кем играл? — рассеянно интересовался ребёнок.
— Гм… Ты, во что одет, сынок?
— В тегиляй.
— Какого цвета?
— Кубовой.[137]
Василий Васильевич привлёк его к себе, ощупывая шелковистую ткань кафтанчика с короткими рукавами.
— А на небе, Ванюша, что?
— Теменца, пасмурь вдали, по окоёму.
Вдруг он вырвался и зашуршал по кустам. И сразу мир отодвинулся от Василия Васильевича, неведомый и опасный. Привычная горечь пролилась на душу. За всё и всегда благодари Бога, не раз повторял ему Антоний с тех пор, как стал он Тёмным. Думай, что назначен тебе подвиг смирения, осознания греховности и её искупление. Уста, всегда благодарящие, приемлют благословение Божие, и в сердце, пребывающее в благодарении, нисходит внезапно благодать. «Так где же она? — тосковал Василий. — Господи, не снесу столько! Пошли покой, избавь от воспоминаний мучительных. Кто, кроме Тебя, возлюбит меня такого, кто простит за всё содеянное? Только тот разве, кто сам чист сердцем?»
— Ванюшка? — позвал он, — Подь сюда, сынок! Не оставляй меня.
Снова шуршание кустов, запыхавшийся родной голосок:
— Я жука поймал, смотри! — И сник, ведь забыл, что отец не видит: — Золотого… зелёного…
— Пусти его на волю, нетрог порадуется.
— Спинка какая гладкая!
— Пустил?
— Пустил… — Детский искренний вздох: — Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?
— Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?
— Не знаю… Как ты живёшь, не видя мира Божьего?
— Разве я не могу молиться? — мягко возразил он. — Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.
— Убью Шемяку! — крикнул Иван.
— Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на неё какой-то житейский прок.
— Возьмёшь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду. — Он ещё думал, что убивают только на войне.
— А ты уже воин?
— Я княжич старший! — горделиво воскликнул Иван.
— Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?
Иван не отзывался.
— Ты слышишь, что я говорю?
После нового молчания обиженно и сердито:
— Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?
Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.
— Что это? — насторожился Василий Васильевич.
— Тетька какая-то вброд идёт! — Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем. — Тебе чего надо, эй?!
— Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь ещё? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.
— Чего тебе?
— Неласковый… Иль не узнаёшь?
— Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.
— А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.
— Уйди, сказал! — возвысил он голос.
— Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.
— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.
— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.
— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?