— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?
— Нет.
И — тишина. Он выждал:
— Она ушла, сынок?
— Вон стоит в сторонке.
— А кто травой шелестит?
— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.
— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.
— Она ведьма?
— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.
— А как Шемяка загнётся?
— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!
Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.
— Рыбку что ли, удите?
Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.
— Ты здоров ли… отче?
— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.
Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:
— Мудрёно ли, в такие-то времена!
Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.
— Такие времена! — повторил Василий Васильевич. — Льстивое коварство кругом и злоба затаённая.
— Как мать, печётся о чаде, так и Христос печётся о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.
— Тебе хорошо говорить! — не выдержал Василий Васильевич. — Ты видел женщину, которая была здесь?
— Да, — с заминкой ответил Антоний.
— А я нет!
— Может, это и к лучшему?
— Может. Но я хочу ещё видеть и лица детей своих!
— Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
— Всё-то ты мне про Иова!.. Где Ванечка?
— Отошёл. Удилище из лещины вырезывает.
— Прими исповедание, тяжко мне.
— Что же? — Антоний потупился, догадываясь, о чём хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.
Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.
— Блудник я, — выговорил он жёстко.
— В помысле или… совсем? — сошёл монах на шёпот. Краска густо залила его лицо под загаром.
— Всяко. — Князь вдруг усмехнулся. — Что ж, епитимью наложишь? А-а?
— Не смею…
— Что?
— Не смею тебя осуждать. Не мне тебя осуждать. Не говори мне этого!.. Прости меня, ради Христа!
— И ты меня прости. — Василий Васильевич нашёл руку Антония и сжал её. — Ослабел я, чувствую. Стал немилосерден. Ты вот мне про Иова любишь поминать, и я тебе скажу из Иова: «Братья мои неверны, как поток; как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег». И умучен я ими до крайности.
— Сын мой, как я тебе сострадаю! Но утешься! Есть глубины падения и гнева и есть чаша немощи, кою приняв от нас, Господь в подобающее время прольёт на врагов наших, дабы они немоществовали и падали.
— Спаси Бог, отче!
— За что же?
— Сам знаешь.
Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалёку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.
— Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.
— Не только я, — возразил монах ласково. — Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?
— Так, так, — кивал Василий.
— Каждому даётся та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?
— Баское! — Иван подбежал и доверчиво подвалился Антонию под бок, положил голову ему на колени. — А я с батюшкой на войну поеду! Он обещал.
— Это кто тебе обещал-то?
— Да ты! — засмеялся Иван. — Забыл уже? — Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.
— Женихам на войну нельзя, — улыбнулся Антоний. — Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?
— И пускай! И пускай! — упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.
Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идёт на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошёл в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоёванные у Москвы города Ржев и Медынь.
— Видно, одна только могила нас примирит! — воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.
— На войну поедешь? — обрадовался княжич Иван. — И я с тобой!