— Значит, будем бить ворога, как Александр Македонский?
Оболенский согласно кивнул головой.
— А отец, значит, идёт отдельно… Где же встретимся, чтобы воевать вместе?
— Не тревожься, княжич! — успокоил Оболенский, однако сам-то спокоен вовсе не был.
К нему то и дело подъезжали с сообщениями верхоконные лазутчики, он выслушивал их отсылал кого вперёд, кого к великому князю, кого в Москву. Оказалось, что войска Шемяки проявили удивительную скороподвижность; пошли к Вологде, а затем неожиданно вернулись в Галич.
На первом же привале в городке Радонеже, что в пятидесяти четырёх верстах от Москвы, княжич увидел отца, спросил с обидой:
— А говорил, пойдём раздельно?
— Мы разделимся после Переяславль перед Костромой: вы с Василием Ивановичем пойдёте севернее, мы же перейдём Волгу по льду ниже вас. Шемяка понимает, что в открытом поле ему с нами встречаться нельзя, сил у нас больше. Поэтому он укрепился в Галиче, надеется на свои пушки да на то, что мы после трёхдневного, перехода будем измучены. Но мы всё это берём во внимание, дадим войнам хороший отдых перед приступом а потом и ударим.
После того как начали обходить с двух сторон Кострому, княжич отца больше не видел. Заранее обговорено было, что великий князь не будет участвовать в битве, а останется на подступах к ней в дубраве, под надёжной охраной.
Но Оболенский, щадя самолюбие княжича объяснил несколько иначе:
— Дружинники великого князя будут до поры в засаде, а в нужный момент и соединятся с нами.
Подошли к Галицкому озеру.
— Смотри, княжич, вон на гope, за оврагом.
Вдоль деревянной крепостной стены, огибая подковой город, стояли полки Шемяки. Ратники с красными щитами и выставленными длинными пиками ожидали неприятеля молча и недвижимо. Княжичу передались их решимость, бесстрашие, готовность биться до последнего, и озноб прошёлся по его телу, хотел спросить про отца, но только выдохнул воздух который превратился на морозе в лёгкое, быстро растворившееся облачко.
— Здесь будет наша с тобой ставка, отсюда станем боем руководить, — сказал Оболенский, удерживая поводьями коня.
— Отсюда? — прорезался у княжича голос. — Значит, сами не будем убивать?
— Нельзя нам. Ведь если человеку палец отрубить, он ещё будет жить, а если голову…
Московские воины между тем начали переходить занесённый овраг. Пешие ратники увязали по пояс, трудно было и лошадям, они тонули в снегу, падали, но даже не ржали, только всхрапывали, выбираясь из сугробов. Овраг пересекли все одновременно, стали цепью подниматься в гору, неспешно и неотвратимо. Наверху произошло беспокойное шевеление.
— Хорошо! Уже трусят, — отметил Оболенский, и от его слов княжичу даже весело стало, он сразу же совершенно поверил в скорую победу.
В самом деле, бой был кровопролитный, но скоротечный[138]. Московские дружины смели галичан, сбросили их по другую сторону горы. Обратно возвращались уже с пленёнными воеводами и боярами Шемяка. Но сам он сумел убежать.
— Опять упустили! — досадовал Оболенский.
Великий князь Василий Васильевич и его наследник княжич Иван вошли в город во главе воинства как победители.
— Отныне Галич — владение Москвы! — объявили на площади глашатаи. — Великий князь даёт вам мир, во всём слушайтесь отныне только его наместников.
Обратный путь был столь же долог, но легче, веселее. Раненых везли на дровнях, иных оставляли на лечение во встречных монастырях и сёлах.
Уж когда были возле Мытищ, верхоконный гонец сообщил, что Шемяка ушёл в Великий Новгород и там его приняли с любовью.
— Ну что же, нам так и так на Новгород в поход идти, пора и ему нашим уделом становиться, — сказал великий князь.
— И я пойду? — затаил дыхание Иван.
— Это не скоро будет, — ушёл от ответа отец, но его слова ничуть не омрачили радости княжича от пережитого похода, от торжества победы.
В Москве он рассказывал всем, кто соглашался его слушать:
— Как ударили мы их на рассвете, они под гору кубарем! А Шемяка смазал пятки и до самого Новгорода бёг так, что на лошади его нельзя было догнать. — И добавлял после многозначительного молчания:- С Галичем покончено, теперь на Новгород пойдём.
Похвалился он и перед Антонием. Тот выслушал задумчиво, а затем пришёл к Василию Васильевичу:
— Не думаешь ли, государь, что при неустойчивой власти твоей следует загодя определить порядок престолонаследия?
— Я написал духовную, в которой завещаю Москву старшему сыну Ивану.