Василий Васильевич отправил Марью Ярославну с Андреем и Борисом в Углич, а сам со старшим сыном Иваном готовился вести дружины к Волге. Москву оставлял на Софью Витовтовну с сыном Юрием, множеством верных бояр и детей боярских, митрополитом Ионой, и духовенством.
Перед выходом из Кремля Василий Васильевич ещё раз с пристрастием расспросил Кутлука о пути, по которому может пойти царевич Мазовша, Кутлук заверил, что татары из свой Ногайской Орды с берегов Хвалынского[139] моря кочевали на север, пересекли реку Яик, шли по степи через земли казанских татар, черемисов, вотяков, а дальше два пути — либо перед Нижним Новгородом пересекать на кожаных мешках Волгу, либо прямиком на Кострому и Ярославль идти, там переправа легче ввиду маловодности реки. Поскольку Кутлук склонил Ивана Звенигородского бросить осаду на Оке, можно было думать, что он уверен во втором пути ордынцев. Эго если не лукавил. А если нарочно на ложный путь выводил?
Но у Василия Васильевича выбора-то и не было, потому что набрать воинство, способное разгромить большую Орду, он мог только на севере, и он решил переправляться через Волгу в месте впадения в неё реки Дубны.
Первые плоты с плывущими за ними на поводьях лошадьми уже отправились к левому берегу, как из Москвы примчался верхоконный скоровестник — татары окружили Москву.
— Бог меня бьёт, а не татары! — в отчаянии воскликнул великий князь и велел всем возвращаться.
4Через день после того как Иван Звенигородский доверчиво и малодушно снял засаду на берегу Оки, татары переправились через Волгу ниже Дятловых гор возле села Лысково и устремились к волжскому притоку. Лазутчики Мазовши обшарили оба берега дважды и трижды, не смея поверить, что нет ни засады, ни обычной сторожи. А когда убедились с несомненностью, что граница открыта, изгоном пошли к Москве и были у её стен уже 2 июля, через два дня после ухода из Кремля великого князя.
Москвичи стали устанавливать на бойницах башен пушки, заряжали их ядрами, а татары тем временем зажгли посады. Лето было жаркое, сухое, дома и хозяйственные постройки, хлебные амбары и пристанища горели, как пушечный порох — с шумом, треском, гудением. Птицы, опалённые пламенем, летали над городом и падали обугленные на крыши и улицы. Ветер завывай и гнал дым на стены так, что защитникам нечем было дышать. Пламенная близость опаляла им брови и бороды.
Сутолочь пожаров стала для жителей почти привычным делом, научились быстро преодолевать неразбериху и страх первых огненных мгновений, каждый знал, что надо делать, если залетит татарская стрела с зажжённым фитилём, что куда вытаскивать, где класть в безопасии. Воды заготовили во что только можно — от бочек сорокаведёрных до ковшей и мисок. Запасли на видных местах и топоры, и крючья, если будет нужда брёвна растаскивать, крыльца, окна, бани, чердаки рушить.
Софья Витовтовна, позабыв немощи возраста своего, в окружении челяди, с ушатами и кадками, наполненными водой, зорко следила и всем велела глядеть, чтоб вороватая искра не проникла куда по нечаянности, и самолично обходила вышки над сенями, откуда вид был просторней. Немалое мужество надобно было старухе, чтобы объять взглядом то, что представлялось отсюда: стекленеющее алое марево, дрожащее над посадами, в нём — чёрные остовы сгоревших домов, свивающиеся густые клубы дыма и видные в его разрывах татарские полки, окружившие Москву. А ещё дальше — поля в дымном тумане и пустые дороги; по одной из них ушёл сын с войском, и добрался ли до него гонец, неведомо. Сырой запах гари, заливаемой водой, и сухой запах ветра, раздувающего пламя, соединялись в тяжкий дух смрада, всегда витающего над пожарищами. Но, пожалуй, тяжелее всего было безмолвии: защитники затаились на стенах, жители по садам и усадьбам, татары, как зачарованные игрой огня, застыли на месте и не двигались.
Много пережила и повидала на веку старая княгиня, чтобы не поддаваться в минуты опасности сердечным впечатлениям. Надо всё время что-то делать. Надо сохранять присутствие духа.
Так она жила в глухой заснеженной Чухломе, не теряй надежды, слушая ночи напролёт вой волков и лай яростно отвечающих им собак. Так она жила, вернувшись в Москву. Она не умерла, увидев ослеплённого сына. Она сразу знала, что ей надобно делать, и раздумывала только над тем, как исполнить своё решение. И сейчас, глядя на московские крыши со множеством выступов, прорезей, гребней, на стены и играющие бликами окна, украшенные резными узорами, листьями, травами, птицами, всадниками, на всю эту красоту готовую в единой пламенеющей вспышке превратиться в ничто, Софья Витовтовва верила, что не погибнет, выживет, Бог не допустит, чтобы жизнь её изошла дымом вонючим, пока долг её до конца не исполнен.