— Как я могу? — смутился Котов. — У меня жена из гостей вот-вот вернётся. Осерчает, что стряпуха такая гожая. К Шемяке разве её? У него тут дом с усадьбой. Прокоша у него повар шибко умелый, подучит её, а там в другой какой богатый дом пойдёт, к купцам можно.
— Боярин, голубчик, помоги, — ластилась Мадина. — Тебе добро твоё зачтётся.
— А у Шемяки жена не поревнует? — вроде бы сомневался ещё Бородатый.
— Да у него всё мущинство злобой изошло, ничего уж, поди, не осталось! — беспечно опроверг Иван.
— В ту же ночь Мадина жарко уверяла его, что не встречала она никогда такого сильного, неутомимого жеребца, что не было ей ни с кем слаже, чем с ним, что высохнет от тоски по таким ночам. И опять соловьи свистали, стучали по улицам сторожа в колотушки, ещё громче стучало сердце у Котова, разрываясь от любовного счастья и желаний неистовых.
А в следующую ночь она уже квохтала под Прокошей, восхищаясь, как он могуч в ратном постельном деле, чуть не плакала, что жила, не зная, какие любкие мужи бывают, бесноватые похотьми, и что он гораздее всех. Потрясённый Прокоша уж и не знал, как её ещё ублажить, по-каковски уложить. До утра она его с себя не отпускала, курчавушкой называла, очаровщиком, ласеньким; говорила, что изныла давно без такого, как он, ласкавца.
По утрам он теперь выходил изнеможённый бессоньем ночей, всё у повара из рук валилось. Так в стыдодействе расходились, что и днём Мадина его кажин час в подклеть загоняла, там у них на тряпье ложе было устроено: иди, мол, влей медку в моё недро! Совоительница она была безустанная.
Стряпали для князя Дмитрия Юрьевича вместе. Прокоша готовит, Мадина у печки да судомыткой. Подавал Прокоша сам. Даже наверх к князю с яствами отлучиться боялся, так она ему придорожилась.
Настал июнь, ещё более прекрасный, чем май. Ночи сделались необыкновенно светлы. Посмеркает мутно-молочная пасмурь, и уже восток розовеет, уже рассвет. Звёзды не успевали посиять на небе. А каково любителям потешиться друг другом! Уёму не знали. Иной раз веки смежить не удавалось ночь напролёт, дремнуть разок жадная любильница не дозволяла. Сама лицом усунулась, а Прокоша еле ноги таскал. Только и делали, что потикивали, почмокивали, потимились; шалости и резвости их кончались одним и тем же — сосредоточенным пыхтеньем в страстовании.
В то утро обессиленный Прокоша дремал в кухне за столом, положив голову на руки, а Мадина хлопотала, чтоб к полудню Дмитрию Юрьевичу кушанье было готово. Разрумянившись от печного огня, говорила ласково:
— Что похнюпый, Прокоша? Со вставаньица головушка болит, понравный мой? Сейчас курица допреет, понесёшь.
Попряжив курицу в масле, она выложила её на блюдо, посолила, в брюшко разверстое травки для запаху сыпанула и, играя станом, подала блюдо Прокоше:
— Неси, милок, не урони.
Прокоша, шатаясь, пошёл.
Мадина села на его место, подпёрла щёку розовую ладонью, настрожила взгляд в сучок на столешнице- ждала. Кончик развившейся косы у неё на груди шевелился от нетерпения.
Вот наверху, в княжеских покоях, раздался шум, брань, звон брошенного об стену медного блюда. В раскрытые по летнему времени двери всё было слыхать. За окном зацветала смородина, уже обследовали её пчёлки золотистые, и воздух на кухне был сумрачно-зеленоватым, как в омуте на глубине. Мадина, сузив глаза, редко, медленно дышала.
Стрекнул мимо вверх по лестнице мальчишка — истопник кухонный и тут же кубарем скатился обратно, радостно крикнул в дверь Мадине:
— Шемяка повара в ухо блябнул!
Она подобрала и связала косу на затылке, низко, туго стянула головной платок до бровей, отряхнула подол и всунула ноги в остроносые босовики, лёгкие и бесшумные, — приготовилась.
Прибег побелевший Прокоша. Глаза колёсами скакали у него на лице:
— Утробу скрутило у князя нашего, блюёт надсадно. Меня грозит искрошить, когда проблюется. Во все стороны! Брызгами! Что это?
— Молочка ему, молочка! — засуетилась Мадина, хватая узкий высокий горлач. «Посолила» из ладошки и молочко тоже, взболтала. — Неси скорей! Счас ему полегчает, охохонюшке! Это он жирного объелся. Счас отойдёт. Беги, Прокоша, яруня мой!
Повар понёсся прыжками через две ступеньки на третью.
— Вернесси, я те утешу! — слышал он вдогонку звон кий голос татарки.
Она отворила окно, встала ногами на лавку и тихо выскользнула в смородиновые заросли на глухой задний двор в дырявой городьбе, увитой густым хмелем, а там, за городьбой, шмыгнула, согнувшись, крадучись, на берег, где отмель песчаная в Волхов выдаётся, а на другом, дальнем конце, в кустах ивовых, лодочка схоронена, на вёслах — верный человек ждёт от Стёпы Бородатого. А там — волна плескучая, вольная, жизнь весёлая и раздольная.