— Это верно, надобно поступать так, чтобы потом не перемышлять, — нарочито важно согласился Василий Васильевич и, наконец, обратился к главному: — Брат мой двоюродный Дмитрий, сын Юрьев, отказывается от притязаний на великокняжеский стол, так ли, князь удельный?
— Истинно говоришь- удельный. Признаю тебя старшим братом, целую крест на том. — Шемяка поднялся, подошёл к владыке, приложился к золотому престольному кресту. — И на том целую крест, что не брать великого княжения, если даже татары и будут давать мне его.
— А кроме того, представь мне казну покойного дяди Константина.
— Да, великий князь.
— Уделом твоим будут Ржев и Углич.
Шемяка метнул затравленный взгляд: отчего ж не Звенигород? И в прямом самовластном взгляде Василия прочитал: чтобы не мог ты вновь мятеж поднять с людьми, с коими сжился.
— И на Вятку ступать не будешь, — продолжал наставлять Василий Васильевич, взглядом холодным и не отрывным разъясняя: вы там с покойным своим батюшкой постоянно головорезов набирали да против меня их науськивали.
— Да, великий князь, на всём том целую крест.
Дьяк Беда выводил последние предписания великого князя: «А Москву нам держати по душевной грамоте деда нашего, великого князя Дмитрия Ивановича… А се нам докончание правити и до живота».
Владыка Иона размашисто расписался в конце крестоцеловальной грамоты, а Василий Васильевич и Шемяка навесили к ней свои восковые печати.
— Всё! — заключил Василий Васильевич и объявил Шемяке, словно холопу, безгласному челядинину своему:
— Утром на потеху. Петровки нынче кончаются. — Поднялся с кресла, не глядя в сторону брата. Уходя, обронил, как о деле решённом и необсуждаемом:
— К моему возвращению, матушка, Фотинию-прозорливицу перевести в Вознесенские монастырь.
— Это Янгу-то Синеногую? — вскрикнула и осеклась, сопнув носом, потупилась: — Как велишь, Василий Васильевич.
Холодные, впрозелень глаза Софьи Витовтовны заблестели гневом.
3.
Юрий Патрикиевич пребывал в сомнении — позовёт ли великий князь на потеху? Чёрная кошка пробежала меж них, оказался первый вельможа вдруг в немилости — ни былого расположения Василия Васильевича, ни, крепкой поддержки Софьи Витовтовны. Отношение великой княгини особенно беспокоило его — кто поймёт женское сердце, кто объяснит, почему вдруг она отринула от себя сначала Ивана Всеволожского, а теперь вот, кажется, и его? Правда, она всё-таки не держит, видно, никакого зла, просила сына своего, чтобы он направил Юрия Патрикиевича послом в Новгород Великий. Всегда Василий к каждому слову матери прислушивался, а теперь запротивился: не могу ему доверить этого. И от чего такая остуда? Неужто из-за сплетен, кои доброхоты дуют ему в уши? Ревнует к матери? Или обиду какую видит себе? Ивана-то Всеволожского почитал, ровно отца родного. Правда, юн тогда был, сейчас заматерел, самовластие проявляет.
Вошёл сын Иван, спросил:
— На потеху собираешься?
Не хотелось выказывать занозу сердечную, ответил вопросом:
— А ты зван?
— Я сказал Василию Васильевичу, что не смогу, дети распоносились, оба криком кричат. Поеду утресь за травником, авось он выпользует. А то вон у боярина Голтяева помер сынок от помытухи.
Юрию Патрикиевичу понятна была эта забота и печаль. Давно уж выехал он из Литвы на Русь, все обычаи и все незадачи её принимал как свои отечественные. В Литве-и в языческой, и в католической — не соблюдалось никаких постов. А принял православие — с ним и посты: Филипповский, Великий, Успенский, Петровский. Любой пост переносить нелегко, но Петровский самый тяжёлый, самый голодный. В огороде на грядках овощей ещё нет, и в лесу пусто — ни грибов, ни ягод. Из старых запасов — редька да кислая капуста, из свежей зелени — лук да щавель. От этих кушаний у матерей-кормилиц дети грудные сильно страдают мытом частым и жидким. Хоть и есть такое поверье, что Петровки установлены по просьбе баб — для скопа масла. Если бы молоко съедалось в это самое богатое удоями время, не скопить тогда масла впрок. Но если это и правда, то просили не те бабы, которые грудью кормят.
Однако и разговение после этого строгого поста с большим довольством и избытком бывает. Широкий и усладительный это праздник — святых апостолов Петра и Павла. Игрища день и ночь, хороводы. Рады девки и бабы, а пуще всего мужики: открывается в этот день ловитва — охота на всяческую годную в эту пору дичь, на разжиревшего байбака[88], на лесных и водяных пернатых. В этот день великокняжеская потеха особенно пышная и важная. Для всех приглашённых на неё — и честь, и возможность проявить себя, приветливость государя заслужить. А если какой боярин или служилый князь не зван на неё, считай, в опале, готовься в отъезд.