— Давай-давай, пошевеливайся! — кричал властно боярин, и его азарт передался князю и фрязину, они стали сноровистее и сильнее вытягивать крыло корегода, показался кутец, набитый рыбой. Был он столь тяжёл, что человеческих усилий не хватало для притонения и выволакивания на берег сети с уловом. Боярин подвёл двух загодя осбруенных коней, которые безнатужно вытащили корегод. В мотне билось несметное количество разнообразной рыбы — курносые осетры, прогонистые стерлядки, кроваво-чешуйчатые лещи.
— Богата да обильна Русь! — восхищался фрязин.
Василий Васильевич самодовольно улыбался. Боярин в чешуе прятал ухмылку в бороде — он мастер был такой улов обеспечить: с вечера были выловлены и вывезены на эту тоню осетры, помещены в садки возле берега и незаметно выпущены в то самое время, когда уж рыбинам и деваться было некуда, кроме корегода.
Рыбаки повезли улов на охотничий стан по узкой лесной дороге в повозке, которую потащили гусем три лошади. Василий Васильевич с гостем решили удлинить путь и проехать по вновь протеребленной по повелению великого князя дороге через осиновый перелесок.
Прислушивались, как шелестят в вечной дрожи листы осины, об одном подумали — о том, что крест Его был из осины, и на этом же дереве, на осине, повесился Его предатель, но разговор повели о том, что держали на уме ещё до рыбалки.
— Значит, с батюшкой моим ты знался? — Василий Васильевич внимательно поглядел на фрязина.
Тот понял всё с полуслова:
— Многие услуги я великому князю Московскому оказал, прещедро вознаграждён был за них. Чаю, и с новым государем буду знаться. Хоть с Новгородом Великим вести дела, хоть в Риме пригляд держать в интересах твоих. Буду обо всём тебя загодя оповещать, а сам в нетях оставаться, таинним.
— Вот и гоже. В Новгород направляйся и жди посла моего, с коего глаз не спускай. Отправляйся прямо наутро.
Вот тебе поминок в знак уговора. — И Василий Васильевич снял с пальца рубиновую жуковину.
Ещё не миновали перелесок и не видели охотничьего стана, но уже услышали громкие пьяные голоса. Пуще всех выделялся хохот Шемяки.
Не сговариваясь, пришпорили лошадей, выскочили на веретьё намётом.
На траве лежал лицом к небу Юрий Патрикиевич.
— Пока мы с тобой корегодили, они тут, видно, здорово нахлебались, — произнёс озабоченно Василий Васильевич и, приструнив коня, громко спросил: — Что с ним?
Шемяка хохотал во всё горло, держась руками за живот и показывая этим, что никак не может сдержать веселья. Наконец, стирая с глаз слёзы, рассказал:
— Этот твой главный предводитель полков что учудил? Заглянул в нору, вон в эту, видишь, у корневища?… Да, заглянул, а оттуда заяц как сиганёт и прямо в харю охотничку!..
— Полно врать! — рассердился Василий Васильевич.
— Да ей-же-ей! О-ой, не могу! Помереть можно со смеху. Ведь заяц-то так вдарил, что у Юрия Патрикие-вича из носа красная вьюшка потекла, по сей час не перестаёт. Эт-то надо же, Вася, а Вась! Ну и стратиг, ну и посол царский! — Шемяку несло, видно, преизрядно хлебнул он медов, коли не замечал, как всё сумрачнее и всё недовольнее слушает его великий князь. Вовсе уж распоясался: — Эт-то правду бают, что шелудивое порося и на Петровки зябнет!
— Замолкни, ярыжка! — И Василий Васильевич выхватил из-за голенища сапога ремённый хлыст. Шемяка вмиг протрезвел:
— Что ты, что ты, брат?… Прости, великий князь, еже ли я что не так…
Юрий Патрикиевич поднялся и подошёл к стремени великого князя с видом смущённым и виноватым:
— Неловко получилось, самому смешно. Ведь заяц, не абы зверь какой. Знать, верно говорят, что не трус он, а только шкуру свою бережёт.
— Кровь-то больше не идёт?
— Заговорил… Прямо ведь в нос, косой дьяволёнок!
— Ладно, князь. Завтра поутру собирайся в дорогу. Послом моим в Новгород Великий.
— Как велишь, государь! А я живот за тебя положу.
Уху поснедали, когда солнце уже ушло за лес.
В путь до дому начали сбираться, когда потянуло с опушки пряным запахом ночного цветка дрёмы: гори — цвет этот с белыми и малиновыми звёздочками днём будто дремлет, вянет на солнце, а с наступлением сумерек поднимает голову, расправляется, распускает аромат, привлекая ночных бабочек.
Ехали шумно, переговариваясь, посмеиваясь. Юрий Патрикиевич вдруг сделал знак рукой остановиться, сказал с весёлым удивлением:
— Смотри-ка ты, а ведь прав Шемяка, послушайте… Конники остановились, навострили слух. Отыскали взглядом сидевшую на сухом осокоре[92] крупную, едва ли не с тетерева птицу. Закатные лучи солнца ещё высвечивали верхушки деревьев, голубь нежился в их тепле, беззаботно раздувал горло: