Он бывал во многих монастырях, но в женскую обитель вступал впервые, испытывая и неловкость, и греховное смущение. Вдоль монастырской стены шли полусгнившие тесины, столь ветхие, что и ступать на них небезопасно, лучше уж прямо по грязи идти. Но дорожки к кельям выведены белыми камнями, крупные валуны сложены ступенями. Поднявшись на самую верхнюю ступеньку, великий князь постучал в дубовую со шлемообразным завершием дверь:
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…
— Аминь, — послышалось в ответ. — Кто там?
— Раб Божий Василий.
Келья Фотинии была не узкой, хотя только с одним подслеповатым оконцем. Божница в одно тябло, лампадка негасимая, лучины ночного освещения.
С малых лет был приучен Василий Васильевич, заходя в храм ли, в часовню ли, не вертеть головой тамо и овамо, пристойно держать себя. И сейчас не изменил привычке, а потому не сразу увидел рядом с большим деревянным распятием, накрытым пеленами, прислонённую к стене долблённую из осокоря домовину.
— Память смертная, — прошелестела Фотиния. — Не бояться смерти, но каждый день, каждый миг быть готовым к ней, хоть бы и дал Господь жизнь предолгую.
До чего же она переменилась с тех пор, как не виделись! Лицо будто водою налито, взгляд тусклый, безразличный, и брови совсем седые.
— Узнаешь ли меня, матушка? — не без внутренней робости спросил Василий.
— Великий князь? Как же!..
Казалось, она и говорит через силу, так ослабла. Невольно понижая голос, Василий полувопросительно произнёс:
— Ты прислала образ мне во дворец… Я приехал.
Она не отрицала и не подтвердила, что это был её знак.
— Ты говорила, что вернусь из Орды невредимым. Это исполнилось. Что свет померкнет для меня — и это было. Я знаю тьму, в какую нас погружает отчаяние. Скажи, что ещё ждёт меня?
Она тяжело подняла на него красные слезящиеся глаза:
— Не знаю.
— Ты боишься?… Чего? Гнева матушки моей Софьи Витовтовны? Что молчишь?
Она чуть приметно покачала головой:
— Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира.
— Не хочешь говорить? — настаивал Василий. — Плохое видишь?
Чёрный апостольник закрывал не только всю голову её и шею, но и большую часть лица. Едва разжимая сухие бескровные губы, монахиня произнесла негромко:
— Людей давно не боюсь, даже и властных над жизнью моей и смертью.
— Зачем же уклоняешься? Я так понял, ты сама меня призвала, образ Пречистой послав. Разве не от тебя его передали?
— Заступница усердная изливает несказанную Свою милость страждущим и с верой приходящим рабам Своим. Это тебе как благословение прислано.
— Чьё, матушка?
— Того, с кем боле никогда не увидишься.
— Пока я жив, пока я великий князь, ты будешь жить в этом монастыре в безопасии.
— Спаси Христос! — поблагодарила она.
— Ты прислала мне это благословение для утешения в скорбях грядущих?
Старуха вдруг усмехнулась:
— А кто сказал, что я прислала? — Голос её окреп, стал звучно-тонким. — Ты мыслишь, молчание — просто неговорение, как немые, да? Пусть умолкнут наконец те, которые уверяют, что хранят мир ума при суетных помыслах и развлечениях многих. С такими мятущимися не имей общения.
— Исполню, — пообещал Василий.
Опять недоверчивый взгляд из-под апостольника:
— Скорый ты какой! Сказанное есть наставление преподобного Исаака монашествующим. От себя теперь ничего не возвещаю. Только вспоминаю слова отцов церкви.
— Если ты на нас обиду имеешь, что в заточении тебя держали, ты права, конечно, но прости тогда по-христиански, если можешь.
Она словно не слышала великокняжеской смиренной просьбы, задумчиво гладила рукой раскрытое на столе Евангелие. Пальцы искривлённые, распухшие, суставы, что шишки, покраснели и лоснятся. А на мизинце левом — Василий всмотрелся повнимательней — да, перстень с камешком «соколиный глаз». Точно такой — странно! — носит мать его, великая княгиня, всю жизнь носит, не снимая.
— Матушка Фотиния, — решился напомнить о себе Василий, — ты забыла про меня?
Старуха вздохнула как бы с некоторой досадой, но голос её был кроткий, жалеющий:
— Голубчик, княже! Уж кого-кого забыть, а тебя!.. Голубчик мой! — Взгляд её столь тихий, нежный поразил Василия. Он уж не помнил, когда мать его так на него смотрела. Захотелось по-сыновьи припасть к этим сведённым плечам под чёрной рясой. Да разве можно к монахине-то! — Заболела я в северных-то лесах, сыро там. Кости ломят и пухнут, — пожаловалась она.
— Откудова у тебя перстень сей?
Она помолчала, продолжая светло глядеть на Василия.