Происшествие это было столь серьёзным в жизни обители, что о нём Антонию рассказали в первые же часы его пребывания здесь, и он сразу пошёл к несчастному монаху, попросил:
— Брат, показал бы ты мне места, где отшельничал преподобный Павел, я много о том наслышан от покойного владыки Фотия.
Назарий завёл в лес, указал на вековую липу, в дупле которой дивный Павел прожил три года, и прочитал псалом:
— «И птичка находит гнездо, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!»
Неподалёку находилось ещё одно памятное место — лесная полянка, на которой впервые встретил Павла старец Сергей Нуромский. Около чудного отшельника вилась стая птиц, мелкие пташки сидели на голове и плечах Павла, и он кормил их из рук. Поблизости стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника, вокруг бегали лисицы, зайцы.
И опять Назарий прочитал из Ветхого Завета:
— «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их, и чтобы, как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей».
— Ты верно, брат Назарий, вспомнил про жизнь невинного Адама в Эдеме. Владычествует человек над тварью… Так и должно быть, ты думаешь?
— Да, так Бог соделал, так по Закону.
— По Закону? Ты читал «Слово о Законе и Благодати»?
— Такого нет в Писании.
— Есть в свитках летописных. «Слово» то сказано первым русским митрополитом Илларионом[106], до него все владыки у нас были пришлыми греками. По Закону человек нарёк имена. Но по Благодати Нового Завета — тварь совокупно стенает вместе с нами от нашего падения и мучается доныне. Вспомни-ка послание апостола Павла к римлянам… «И сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу славы детей Божиих».
— Вспомнил… — растерянно, с виноватой улыбкой произнёс Назарий, а затем вскинул руки вверх, закричал громко, торжествующе: — Вспом-нил!
Из леса вернулось троекратное эхо: «Вспом-нил! Вспом-нил! Вспом-нил!»
— Верно-верно, вспомнил я, брат Антоний: «…и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе сделаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего».
Вернулись в обитель. Антоний сказал игумену, что Назарий помнит не только стихи Ветхого Завета, но и Евангелия, и деяния апостолов, и послания их. Перед началом обеденной трапезы игумен назначил Назария чтецом и повелел прочесть вслух что-нибудь из первой книги Ездры.
— Ездры?… Какого Ездры? — непонимающе спросил Назарий. — Я не знаю Ездры. Лучше прочитаю из Иоанна Богослова.
Слышавшая его слова братия замерла от изумления. Каждый мысленно поблагодарил Бога за исцеление повреждённого бесами Назария.
Весь день новость эта обсуждалась очень заинтересованно: Живший в скиту престарелый, почти слепой и совершенно глухой отшельник, освобождённый из-за немощи от всех послушаний, впервые за многие месяцы выбрался из своей кельи. Приставляя ладонь к заросшему старческим пушком уху, просил объяснить, что такое стряслось в обители. Когда погас вечер и над пойменным лугом лёг дымящийся сумрак, а незримая рука начала зажигать в небе звёзды, не все иноки ушли в кельи — в благостном молчании стояли во дворе обители, кто облокотившись на балясину крыльца, кто припав к бревенчатой стене, кто приобняв яблоню. Обменивались тихими словами, думали об одном и каждый о своём.
— А ведь ровно двадцать лет осталось до Страшного Суда, а-а, братия? — спросил Назарий.
В ответ было долгое молчание, каждый прикидывал: доживу ли до дня Судного?
Над частоколом монастырской стены поднялся месяц. В голубом его свете обозначились свежесложенные поленницы дров, тесовая крыша конюшни стала странно покатой.
Взгляд невольно стремился выше двурогого месяца — туда, к небесному миру, где обитают святые. Глубокое благоговение испытывают перед ангельским миром все верующие, а для монаха особенно непреложно загробное существование и вечное блаженство.
— Не страшен конец света христианину, — отозвался, наконец, монах, стоявший под яблоней. — Грядущее инобытие нам дороже здешней жизни. Но что такое жизнь? Этого никто не знает, потому что с чем ты сравнишь её?
— Со смертью, вестимо.
— Святитель Григорий Богослов[107] говорит, что единственная польза от здешней жизни в том, что само смятение видимого и подверженного бурям заставляет нас, искать постоянного и незыблемого, — сказал Антоний.