— Готовить Москву к обороне!
Зашумел Кремль, словно растревоженная борть. Иноземные купцы сворачивали торговлю, иные убегали, иные хоронили свой товар в укромных местах. Горожане и посадские люди, привыкшие к частым осадам то татар, то литовцев, а то и своих, русских, разбирали оружие, кипятили в котлах воду и плавили смолу, чтобы поливать ими со стен врагов, если полезут.
Как сумел Шемяка всё-таки умызнуть в суматохе, неведомо. Может, сам подкупил кого, может, Дмитрий Красный помог, только когда хватились, Юрьевичей в Москве и след простыл. От великого князя сие скрывали до поры, страха подлого ради.
5Улу-Махмет сам был несказанно удивлён свалившейся на него победой. Имел, сидя на острове напротив Белева, все те же, но уже потрёпанные в схватке три тысячи воинов. Да и они воевать то ли не хотели, то ли не умели — пуляли стрелы из луков куда ни попадя. И когда поздней ночью к нему тайно пробрался из стана русских литовский воевода Протасьев, заявивший, что он передаётся на сторону хана, Улу-Махмет хотя и рад был неожиданной поддержке, однако по-прежнему и в мыслях не держал открытого боя с московскими полками.
Но что значит даже один-единственный переветник! Его предательство целого войска стоило. А всего-то и сотворил Протасьев в то мглистое утро, что завопил во всю глотку: «Бежи-им! Бежим!» — и сам первый побежал. А простофили русские за ним — поверили! По знаку Протасьева выскочили из засады незаметно от московской сторожи подошедшие конные ратники, выхватили кривые сабли и с устрашающим криком: «Ур-р! Ур-р!» — бросились на растерявшихся русских.
Смех и веселье татар при этом были неописуемы. Разгорячённые успехом и чёрным кумысом, они, срывая свои волчьи треухи и бараньи шапки, носились на конях туда-сюда, взбадривая их плётками, показывали пальцами на убегающих: «Рус — трус!» Брошенное оружие- мечи, сулицы, щиты и копья — тёмным следом тянулось за русскими по белизне заснеженной Оки. Упавших и раненых татары догоняли, но не убивали, волочили, пятная снег кровью, потехи ради по сузему приречья, не обращая внимания на стоны и мольбы о пощаде.
Только один Улу-Махмет сохранял бесстрастие. Должно быть, крепко помнил древнюю монгольскую пословицу: не суетись, задумав дело, не суетись, начав его делать, тем более не суетись, сделав его. Хан сидел в проёме шатра, не глядя в сторону возбуждённых своих воинов, суженными глазами следил, как начинающийся ветер завивает буруны позёмки вокруг кустарников, торчащих из сугробов. Раскрытая смуглая грудь победителя не чувствовала холода, дыхание было редким и медленным. Казалось, хан спит. Только щёлки глаз горели мрачно на широком, маслянисто отливающем лице: хорошо отблагодарил щенок московский за ярлык, ему дарованный!.. Законы кунацкие для русских не существуют. Подлый народ и трусливый. Да! Канязь Василий трус! Он боится принять хана и его войско в своё государство. Мокрая собака! Предал. Что ж, сильный всегда одинок, размышлял Улу-Махмет, гордясь и веря сейчас в своё величие. Он знает, что делать дальше. Спохватится канязь Василий, да поздно. В Орду возврата нет — и тем лучше. Там ещё узнают, каков Улу-Махмет. Им, сварливым, как старые бабы, никогда не достичь высоты его ума хитрого, воинской славы. Его решения не проницаемы ни для кого.
Наконец богатыри уморились, бросив пленников коченеть, отправились к котлам, уже дымившимся в обозе. Запах замерзающих луж крови мешался с приторным духом сварившейся баранины. Мурзы, тёмники, сыновья Улу-Махмета собрались у шатра. Отпивая обжигающую язык шурпу, пересмеивались, переговаривались, вспоминая подробности русского позора. Один хан молчал. Никто бы не догадался, о чём он думает, что творится в его душе. Коротким мановением отстранил он чашу с похлёбкой, покрытой поверху жиром, застывающим с краёв. Шум среди приближённых стал стихать и прекратился совсем. Поняли, что спокойная важность сейчас более приличествует. Замолчали. Только громко прихлёбывали остатки шурпы, пальцами добывая со дна мисок мясо. Только тоскливо посвистывал ветер в приокских вётлах. Только слышны были вдалеке, в обозе, озабоченные голоса женщин, кормивших мужей и сыновей.
Приковылял через суметы к отцу самый младший из царевичей, переваливаясь в тёплых телячьих сапогах, в шубке до пят из пушистого корсака. Круглая разгоревшаяся мордочка его лоснилась. Он только что хорошо пообедал, даже ещё что-то дожёвывал и был очень доволен, что кончились визги и свист и колыханье бунчуков на древках, потому что всё это, хотя и весело, но страшновато.