Потому как испытующе с немалым волнением душевный встретил владыка входящего боярина статен, повадка мягкая, глаза бархатные, черноты непроницаемой – зрачков не видать. Приложился к руке, скромно отступил ожидающе.
– Вот что, Иван Дмитрич, тихо начал митрополит – Скоро оставлю я ризу кожану, в кою облек меня Творец, предстану суду Его. Получил я давно ведение прикровенное.
Сочувственным взглядом ответил боярин, не смея, однако, прервать речь владыки, столь доверительную и столь странную. Не ворохнулся сам, но в лице его мелькнуло нечто похожее на страдание и протест, Й промельк этот неожиданный тепло отозвался в сердце владыки, уже свыкшегося и с почетом, не некоторым испугом; какой замечался при виде его в людях, даже и высокого положения. А тут простой человеческий отклик, еле заметно исказивший красивые черты Всеволожского, тронул сурового митрополита и укрепил его в мысли, что выбор его был правильным.
– Великий князь Василий по младости лет и обилию опасностей времени сего может выказать чувства и поступки, несовместные с выгодой государствённой, уклониться от приличествующей великому князю твердости, не сразу понять, от кого он получает совет верный, а от кого лукавый.
Фотий говорил кругло и с виду спокойно, тщательно выбирая слова, сам же продолжал зорко следить, как отразятся они на выражении лица боярина. Тот, слушая внимательно и тоже по виду спокойно.
– Дабы не пытались по доброте его доверчивости руководствовать им как дитем послушливый, надобен близ него человек надежный, искушённый в борениях мирских и искусный в их устранении. Таковой человек не найдется случайно, не деньга на дороге, его выбирают со тщанием и осмотрительностью, долго обдумывают, дабы не совершить ошибки, и человек этот со своей стороны упредитёльно доказывает, что ошибки с ним не произойдет. Понимаешь ли меня, Иван Дмитриевич?- вдруг совсем уж как-то по-простому закончил митрополит свое несколько витиеватое вступление.
Всеволожский, не переменяя выражения, кивнул.
– Если случится с Василием Васильевичем минута слабости и колебаний, каково ему будёт без поддержки духовной власти? Об том немало недугую. Но случись, не дай Бог, всколеблется основание престола княжеского, одно упование – на мудрость боярскую. Так ли?
– Вестимо,- коротко согласился Всеволожский.
– От того, как поведут они себя, возвратятся крепость и мир на землю Русскую или же произойдут новые неурядицы и разор. Горе нам, что мы малодушны на добро и поспешны на зло!
– Так, владыка,- опять подтвердил Всеволожский. Черный взор его уже не мог скрыть интереса я вспыхнувшего ожидания. И это не пропустил мимо проницательный митрополит,
– Происки диаволовы неотступны и прельщения его неослабны. Человек же грешен, легковерен и мыслию путляв. Возсылаем Богу молитвы день в ночь, а не творим, что он заповедал.
Насчет происков диаволовых Иван Дмитриевич не удержался, снова кивнул, и владыка Фотий окончательно удостоверился, что боярин сей на разумение скор, и понимает больше, чем было ему пока сказано.
– Юрий-то Дмитриевич, догадываюсь, все вострит копье, ждет только часу…-уже прямее продолжал владыка.- Ты сядь, боярин.
Всеволожский не стал чиниться, послушался.
– Ближе, сын,- велел владыка с ласковым настоянием, указывая на дубовое кресло поблизости от себя. Иван Дмитриевич аккуратно пересел на редкое это изделие фряжской работы. И вроде бы образовалась уже некая согласительная близость умов и мыслей, предполагающая полную откровенность, невозможность плутовства и своекорыстия.
«Уста у него больно красны и плотоядны,- отчего-то пронеслось в голове у Фотия- Вздор, вздор,- отогнал он нечаянный помысел.- Уста – вздор. Назад дороги нету. Уста – для говорения лжи и сокрытия правды. Сердце главное, очеса». Очеса боярина темнее темной ночи глядели покорно, готовно. Прямо глядели, неотрывно в беспокойство усталых глаз митрополита. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя и настави»,- попросил он, возвращая себе веру в благополучный исход многотрудной для него беседы,