Голос боярина вновь сделался ровным, без волнения и сомнений:
– Предки мои Всеволожи верой служили еще Дмитрию Ивановичу. А я, раб недостойный, ничем ещё славы моего боярского рода не умножил. Но бывал я не раз в Орде, многих мурз знаю, и к хану самому вхож был… Сумеем мы с Василием Васильевичем доказать, что воля царская допрежь всего должна браться в расчет, ею и только ею утверждено завещание Василия Дмитриевича, отдавшего великое княжение сыну своему. Василий Васильевич один только государь законный, живот за него положу.
– Верю, Иван Дмитриевич! Как можно неупустительнее готовься к поездке в Орду, а я молюсь за вас Пречистой. Мы с тобой сомысленники. Помоги, Господь, все управить по воле Твоей милосердной.
Когда Всеволожский ушел, Антоний, до этого не проронивший ни слова, разрыдался.
– Что ты, чадо? Успокойся! Скажи, как на духу, что с тобой?
– Тяжко, отче. А более того, страшусь остаться одному без тебя. Прости мне уныние мое, грех великий,
– Как одному? – улыбнулся Фотий.- A Бог? Иже везде сый и вся исполняли? А? Крепись. Ибо многое предстоит еще в сердце принять и в огне любви переплавить. Помни, все, что при тебе говорится, потщись разумом воспринять и слушай, как согласуется оно с тем, что глаголет нам Дух Святый.
– Но, отче, как умом объять переход в жизнь вечную, с коего ты начал? – Слезы опять потекли у Антония, замочив даже рясу пятнами.
– Так ты все об этом сидел тут думал?- опять улыбнулся Фотий. – А я-то надеялся, ты хитростям государственным научаешься. Тебе кого же сильнее жаль: меня аль себя?
– Не знаю, святитель.- Антоний крепко вытер глаза рукавом.
– Пускай это будут последние твои слезы: слезы слабости. Многие в будущем восплачутся перед гобой, возрыдают о бедах и грехах своих. Но твои слёзы пусть отныне исторгнется лишь на молитве пред лицом Всевышнего, если пошлет Он тебе слезный дар.
Антоний кивнул кротко, как наплакавшийся ребенок.
– Разумение же тайн Божественных, что должны будем переселиться с земли, на коей живем пришельцами, то будучи рабами Христовыми, хотя и грешными, мы только благодарим за глубину промысла Божия, неизреченную пучину человеколюбия Его, что не внезапно изымает Он свои создания, а дает приготовиться к христианской кончине е чистым покаянием и исповеданием… Знаю, как близок день, когда призовет Он меня…
– Но как можно знать то, что только Всевышнему Господу ведомо?
– Чадо Антоний! О страшном вопрошаешь ты меня. По Божьему благоволению увидел я лицо, какого никогда не видал, услышал глаголы, которых никогда не слыхал. После этого я начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, слышать то, чего не слышал раньше и чего другие не слышат. Бесконечна моя благодарность Господу за то, что позволил мне оставить преемникам моим Русскую Церковь умиренною и воссоединившуюся под властью одного иерарха. Кабы еще междоусобие упредить…
– Ты печешься о нас, грешных, остающихся жить, а сам… к смерти приготовился.
– Не мной сказано: к смерти готовься, а рожь сей.
– Это если другому говорить. А каково самому себя присоветовать?
– А самому себе еще легче, потому что смерть существует только для тех, кто остается жить тут, на земле. Только для них моя смерть несчастье, я же готовлюсь переселиться в жизнь вечную и в оставшиеся дни стражду за тех, кого погибающими оставляю.
– Что же, значит, не страшно умирать?- с надеждой вопросил Антоний.
– Памятование смерти есть каждодневная казнь, она не может быть не страшной. Но когда наступает час успения [29], то она уже не казнь, но праздник!
– Тот день был дождлив и холоден, подобно осеннему.
Деревья стояли, отяжелев намокшими ветвями. К вечеру все-таки вышли прогуляться в монастырский сад, что тянулся вдоль кремлевской стены. Безлюдно было и тихо в предзакатный час. Мокро пахло скошенной в рядки травой, а кое-где на полянах уже гнездились свежесметанные стожки.
Время от времени, владыка шевелил посохом под кустами:
– Беспременно тут грибы должны быть. Чуешь, Антоний? Где-то они близко прячутся. Грибным духом как бы наносит? Нет?
Сутулый высокий Антоний незаметно с тревогой и болью часто взглядывал на владыку, спрашивая себя: а вдруг это последний раз? Он теперь часто так спрашивал. Душа его не хотела, не могла смириться с близкой разлукой, с ее неизвестностью.