Иван Дмитриевич усмехнулся с надсадой. Словно можно было не ехать. А Софье Витовтовне что скажешь, боярин? Сколько об этом было переговорено в великокняжеской опочивальне, на ложе ярой, охочливой вдовицы? Ноги целовала, уговаривала сыну помочь на престол воссесть, слезами на грудь капала, слова шептала из губа губы душные, как девка-первоцвет. Во всем обещался, когда зверем с ним по ложу каталась. В последней дрожи соития задыхаясь, и то об этом помнила: поедешь?… сделаешь?… А теперь Всеволожский в сторону? Вголе она горяча, настойчива, влипчива- а во гневе какова будет? Баба бешеная.
Может, все-таки к Юрию метнуться? Тоже вроде в своих правах князь. И на престол московский глядит, как зимний волк из подлеска, из уезда своего. Тоже, слыхать, в Орду собирается. Но что ему там мурзы татарские скажут? А что тут- бояре русские?
Не хочется ехать. Пускай Васька власти сам добивается. Дядя-то его, Юрий Дмитриевич, будет упирать на завещание отцовское, тут хитрость большая будет надобна, чтоб завещание самого Донского оспорить. Кто сумеет? Трудно это, непросто. Отсидеться? Сказаться немощным? И в опочивальню к Софье боле не ходить. Отшибло, мол, у меня мужескую силу. Обсмеет. А ну-ка, спытаем, скажет, может, кой-чего осталось? И опять умнет в постель, как не раз уже бывало.
Да плевать бы и на Софью. Мамоха [31] жухлая; Но все тут жгутьями перевязано, жилами перевито. Тут еще один расклад имеется, в тайности давно вызревший, и время ему приспело. Большой белой рукой Иван Дмитриевич передвинул в волнении оплывший подсвечник, другую запустил в крутые еще, хотя и сивые кудри.
Не раз опасливо дивился он молчанию жены. Неуж ничего не чует столько-то годов? Так сроднились, что сны одни видят, а тут ничего не замечает, ни об чем догаду нет? С Софьей почтительна, поклончива, слова худого о великой княгине не скажет. Уж кого другого обругать-сничтожить мастерица, а тут оглохла, ослепла, онемела. Не может быть, чтоб не донесли про Софью. Знает, наверняка знает. Сама нраву такого, что отравить сможет, Бога не побоится, нанять слугу-убийцу не остановится. Почему, же молчит? Что задумала? Иль одно с мужем мечтание имеет и потому на все пока согласная? Может, она в тайности его давно проникла и притворяется до поры? А мечтание это-Настенька, брак ее с Василием. Как взберутся она вдвоем на престол; все по-другому пойдет. Может, и по-страшному. Может; тогда расправы-расплаты пойдут? Но это когда еще. А пока дело надо сделать. Василию помогать. Но помощь эта дорогого будет стоить. И Софье впрямую это надо втолковать чего боярин Всеволожский хочет. Умна, поймет. Улыбка красных уст под усами стала ласковой, хитрой. Стекленела лицом от такой улыбки Софья, дышать начинала пышнотой грудей, шептала: пойдем, скорее… Вот этак, с улыбкой, брови изломавши, сказать ей: да, войдем, милая, уважим друг друга, только пускай наши дети сделают то, что нам невозможно в открытую сделать. Пусть станут супругами, не будем препятствовать ихней любови, а внуки у нас с тобой будут общие, во внуках, княжатах, наши с тобой крови сольются. А без того, мол, мне ехать татар уламывать неинтересно. Иль не надо пока про татар? Ну, видать будет.
Солнечный свет уже сиял на стенах, на узорном ковре, когда Иван Дмитриевич тяжело поднялся от стола в свечных натеках. За стеной поплескивала вода в шайках; девки, стараясь не шуметь, мыли лестницы. На задних дворах по усадьбам весело, по-утреннему орали петухи.
Бесшумно ступая, верхними переходами поднялся к дочерней светлице. Сердце по-молодому прыгало в груди. Надежда в нем появилась, цель великая и вполне осуществимая. Сейчас самый раз судьбу сего дня я будущего решать.
– В дела государственные личные цели людей вплетаются прочно, хоть и невидимо, и неведомы остаются потомкам и летописцам. Только намеками проскальзывают они в некоторых необъяснимых странностях истории, составляя моменты ее незаметные, часто вовсе пустяковые и не могущие по прошествии временя вызвать ничьего даже внимания. И кто догадается, значили что-нибудь эти моменты, иль были совершенными пустяками, затерявшимися среди событий роковых и ярких, событий со многими участниками и многим шумом. Но почему историю составляют события, а движения душевные, колеблющие эти события, как камень лавину, остаются за страницами, вне памяти и понимания?