От небывалого многолюдетва было душно. Обилие свечей великое, обилие золота слепящее. Когда в промежутках между возгласами владыки Ионы стоочимый собор замирал, слышнее становился треск свечного пламени и будто даже сильнее делался запах плавящего воска, сладкий, тяжкий. Сразу вслед за обычным началом: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков»,- унесшимся звонко и внятно в купольное голубое пространство, светло-дымное от ладана, всегда возвышенно-радостное,- все происходящее стало казаться Василию как во сне горделивом, какие бывали в детстве: летишь над землей, куда хочешь, без крыльев, только усилием души переменяя направление полета. Впервые ощутил он чувство власти, не только внушаемое ему с малых лет отцом, матерью, боярами, но переживаемое сейчас всем потрясенным существом его. Разве сравнимо с тем, как, скрипя зубами и головы клоня, ярлык от хана с Всеволожским принимали! Сейчас его власть княжеская освящается от Господа. И благоговейное внимание заполнивших храм людей – признание сей власти и покорение ей. И все великолепие торжества, чинность и строгость его – утверждение законности этой власти из века в век. Посягновение на нее есть преступление и кощунство как непокорство воле Божией, коей все совершается.
«Умеренность во всем есть наилучшее дело»,- не раз говаривал покойный владыка Фотий Антонию. Часто теперь эти слова на ум приходили. Да по-иному, чем раньше. Не успокоительной житейской мудростью: помаленьку, мол, не тщись усердствовать сверх разума, давай событиям тещи своим чередом. Сокрушаясь сердцем от многоразличных познаний и богатея этими сокрушениями, все ближе прозревал Антоний, как глубока мудрость каждого, самого простого и краткого слова, молвленного отцами церкви и сохраненного тысячеустым преданием. Так и сейчас вспоминалось нехитрое вроде бы заповедание владыки как побуждение к размышлению многотрудному. Что есть мера вещей?… А понятий?… А справедливости?… Какою мерою мерите, тако и вам отмерено будет. Господи, Господи, как понять, тою ли мерою мерю и что пытаюсь измерять, и кому сулюсь меры определять? Антоний чувствовал, как тонет в этих мыслях и страшно ему. Как нужен сейчас наставитель и советник духовно опытный! Рано, слишком рано оставил его владыка с поручением тяжким на будущее.
Недавно встретились случайно на кремлевском дворе с великим князем. Хотя что в этом мире случайно? Глянул из-под низких бровей глазами цвета болотной ряски. Голос звонкий, срывающийся, как у молодого кочета:
– Перед посажением говею и исповедуюсь у владыки Ионы. Но это последний раз. По желанию покойного Фотия, тебя духовником изберу. Сказал матушке владыка, чтоб, как взойду на престол государев, к тебе просился.
Сердце у Антония сжалось. «Многие восплачутся перед тобою, – звучали в памяти слова Фотия, незадолго до кончины его молвленные,- тебе назначится в духовные чада человек, чьи грехи и благие деяния не сразу открыты и поняты будут, в свитке тугом они и смутном». Господи, что ж, вот оно? Смири и научи. В силах ли я?… О т меня научитеся, яко аз кроток и смирен есть. Премудрость великая в завете сем. Как постигнуть ее и исполнить в суете жизни и времени? Как приложить справедливость Твою в искушениях и бурях, бранях мирских и душевных?
Темно и долго поглядел Антоний в рыскучие, смешливые княжеские глаза.
– Все думал, отче, отчего мне так тяжело было, как из Орды вернулся? А это мне ты нужен был.- Василий по-мальчишески поддел носком сапога землю.- Ужо приду. Жди.- Улыбнулся: – Как грехов поболе накоплю.
И вот совершается возведение, и наступает пора испытания. Искуси мя, Господи, и испытай мя…
В отдалении из толпы виднелось в свете паникадил в середине храма узкое лицо князя, темно-русые волосы на пробор. Плечьми не широк по младости возраста, но жилист, на ногу скор. А голосом звонок и своеволен… Невидными, но крепчайшими нитями привязан отныне этот человек к Антонию. И Антоний – к нему. Перед Богом за него ответ держать.
…Моя жизнь больше не будет зависеть ни от кого. Я государь. Наоборот, все будет как узда в руке… Как скажу… как захочу… Мысли Василия рвались и метались в радости. Он еще разу не пробовал меду хмельного и вин заморских чашу не пригубливал, но сейчас словно опьянел: Золотистым туманом застилало голову, в груди ширилось чувство свободы неохватной. По мановению… шептал ему кто-то… по мановению глаз твоих склонятся гордые и головы их падут, и дыхание окончится. Боже мой, зачем?… Всех приведу под руку свою. Укорочу спеси их и сломлю надежды коварные… Что я, чьи?… Нет, сломлю и волю окажу, торжеством моим покроется похотение каждого.