Большой удачей для разрешения своих конечных земных задач посчитал Фотий приглашение литовского князя Витовта приехать к нему на коронацию. Предполагалось, что император немецкий Сигизмунд увенчает Витовта королевской короной. В столь высокоторжественный и давно чаемый час, когда должна исполниться мечта всей жизни, Витовт, по размышлению Фотия, не может не быть покладистым, склонным только к мирному соглашению и в запутанных церковных делах, и в государственных отношениях с Москвой.
Давно почили и Дмитрий Иванович Донской – русский дед нынешнего малолетнего князя, и отец его Василий Дмитриевич, а дед литовский Витовт, вмещавший в малом теле душу великую, как сказал про него летописец кратко и красно, явно не без пристрастия,- этот дед живет и здравствует во все крепнущей славе. Нет, Витовт не обижает своего внука, напротив, обязался клятвою не трогать пограничных земель. Но дружбу надо было бы подтвердить и укрепить, а лучшего повода и возможности, чем сейчас, для этого трудно найти. И хотя стал Витовт к этому времени опять католиком, однако католиком весьма неусердным, во всяком случае, гонителем православия не был. И Фотий без душевных колебаний решил отправиться в нелегкую дальнюю дорогу,
Одновременно с черной повозкой митрополита вышел из Москвы и великокняжеский нарядный поезд: в переднем крытом возке ехали Василий Васильевич со своей матерью Софьей Витовтовной, следом двигался обоз с запасами еды для путешествия и подарками для дедушки. Предзимние дороги были тверды и накатаны, ехали быстро, а остановки для отдыха делали лишь в больших городах – Твери, Новгороде, Юрьеве, Риге.
Седой восьмидесятилетний Витовт, окруженный вельможами, встретил московских гостей радушно и честливо, подчеркнуто честливее, чем других. В каменной крепости Троки [20], расположенной среди озер и лесов (само название ее в переводе на русский язык означает «вырубка в лесу»), хватало места всем многочисленным гостям из Европы, но своего внука Василия, дочь Софью и святителя Фотия разместил Витовт на донжоне – главной, почти сорокасаженной башне. Сам водил внука, показывая все покои:
– Здесь, Василий, твой отец, когда ему было ровно столько, сколько тебе сейчас, пятнадцать, находился у меня… в плену.- Дедушка малость замялся, но продолжал, как ни в чем не бывало: – Здесь он и был обручен с дочерью моей любимой, будущей твоей матушкой. А ей тогда было четырнадцать.
– Двенадцать! – решительно поправила Софья Витовтовна.
– Как двенадцать? – удивился отец, но тут же сообразил, что она убавляет себе возраст, погрозил ей ласково пальцем: – Ах ты, ветреница легкоумная!
– Вся в отца,- весело поддержала шутку молодящаяся пятидесятишестилетняя великая княгиня московская.
И с иноземными гостями был Витовт весел, охотно шутил, развлекал их замечательно мелодичными литовскими песнями, которые исполнялись огромными хорами.
– Какие голоса! – искренне дивились гости.
– Не найдете литовца на земле, который не обладал бы голосом и певческим даром! – хвалился князь.
Иноземцы пытались поразить хозяина блеском своих украшений и одежд. Но неслыханной роскошью пиров, каких не знала Европа, Витовт сам подавил всех и в иносказательном смысле, и в прямом. Многие гости захворали от его гостеприимства и собственной невоздержанности. Да и трудно было соблюсти меру в таких застольях. Каждый день из княжеских погребов отпускалось семьсот бочек меду, а также без счету вина, пива, романеи [21]. На кухню было доставлено семьсот быков и яловиц, тысяча четыреста баранов, сто зубров, по стольку же кабанов и лосей. Птиц же-журавлей, лебедей, гусей – и сосчитать не могли. Видимо-невидимо было рыбы: осетров, стерлядей, лещей, судаков.
– Изобильна земля литовская! – восхищались послы греческого императора.
Хан Перекопский согласно кивал бритой головой.
– Богат и не скуп великий князь Витовт,- осторожнее, со скрытой ревностью выразился ландмаршал Ливонский.
А магистр Прусский добавил еще рассудительнее:
– Тароват наш друг по-королевски!
Русские князья – Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовский – загадочно молчали, пряча ухмылки в густых бородах. Ведомо им было слишком хорошо, с какой земли взято это столь избыточное богатство.
Три года назад Витовт с многочисленным войском [22], в котором были, кроме литовцев, еще богемцы, волохи, крымские татары, предпринял поход на земли Великого Новгорода. Поход был хорошо продуман: перед ратниками, вооруженными, кроме мечей и копий, еще и огнестрельными пищалями, шло десять тысяч рубщиков, которые валили секирами деревья и мостили ими болота. Конница везла пушки, отлитые в Пруссии. Самую большую за размер ее удостоили собственного имени – Галкой звали, а немецкий мастер Николай так гордился этим своим детищем, что сам сопровождал пушку, желая увидеть ее в работе. Она, и верно, мощно била: при осаде города Порхова одним ядром расшибла каменную стену, повредила церковь Святого Николая, но и сама от выстрела разлетелась на части, угробив и своего мастера, и множество литовцев вместе с воеводой Полоцким. Неизвестно, на кого больше страха нагнал этот выстрел – на осажденных или нападавших, однако новгородцы, привыкшие надеяться не столько на свое воинское мастерство, сколько на непроходимые леса и топи, струсили сильнее и запросили мира. Хотели откупиться пятью тысячами рублей, но Витовт потребовал десять, запомнив с гневом, что когда-то новгородцы посмели обозвать его бражником. Мог бы, наверное, и больше содрать с простодушных северян, но удовлетворился этой данью и увез с собой в Литву пятьдесят пять пудов серебра.