— Мне сказали, чтобы я искал вас в гостиной у очага. Поганая погодка, что и говорить. Простите, что помешал, но придется вас огорчить: один из ваших людей ранен. Он лежит в конюшне, требуется ваша помощь.
Еще больше растревожившись, Розамунда поднялась. Она едва не падала от усталости, ноги гудели. Розамунда взглянула на Марджери: та крепко уснула, и Розамунда не стала ее будить.
Мужчина повел Розамунду через запасной выход, он был знаком со всеми слугами, которые им попадались по пути. Дождь перестал, но дул отвратительный ветер. Незнакомец почтительно придержал перед нею дверь.
В гостиничном дворе было полно повозок и лошадей. Конюшня располагалась где-то справа. Провожатый Розамунды, прихватив оставленный у двери факел, повел ее в глубь двора. Розамунда ломала голову, с кем же из солдат приключилась беда… Хоть бы все обошлось. Только бы это был не Уилл, тот, который родился в Чешире. Чеширец нарисовал им такую карту, в которой никому, кроме него, не разобраться.
— А что с ним стряслось? — спросила Розамунда, прибавив шагу, чтобы не отставать от человека в черном.
— Он здесь, миледи, на соломе лежит, — пробормотал, понизив голос, незнакомец.
Розамунда с опаской вошла в темное стойло. Вскоре свет факела выхватил из мрака распростертую на полу фигуру. Розамунда живо наклонилась, пытаясь разглядеть лицо пострадавшего.
— Уилл, это ты? — спросила она и тут же, вскрикнув, отпрянула, но лежащий мгновенно вскочил и зажал ей рот.
— Нет, лапушка, это не Уилл, — сказал Стивен, повалив ее в кучу соломы.
Глаза Розамунды округлились от страха: вокруг стояли люди Стивена. Какая же она дура! Что толку теперь злиться на себя: они ловко ее заманили. Но откуда здесь взялся Стивен? И откуда он знал, где ее можно найти?
Она даже не могла кричать: ей вставили в рот кляп. Стивен уселся и стал стряхивать с ее плаща соломенную труху.
— Наконец-то мы свиделись, лапушка. Я было уж всякую надежду потерял на то, что Господь услышит мои мольбы, — произнес он с благоговением, столь неожиданным для его нрава и повадок.
Розамунда замычала, пытаясь позвать на помощь. Стивен стал поднимать ее на ноги, и она со всей силы его ударила. В ответ он лишь улыбнулся — глуповатой блаженной улыбкой, которую она хорошо помнила еще с того раза, — улыбкой, от которой у нее стыла в жилах кровь. Он будто и не замечал ее сопротивления, погруженный в мир собственных фантазий.
— Дивуешься, небось, как мне удалось тебя найти. Знай, любимая: с того дня, как ты покинула Йорк, я следил за каждым твоим шагом. И нынче мне тоже повезло — я увидел тебя на дороге. Хочешь назову все гостиницы, в которых ты останавливалась? Но это все теперь неважно. Главное, мы опять вместе.
Стивен поднялся и навис над ней: его огромное тело заслонило мятущееся пламя факела.
— Вот, на юг пробираемся, я возьму тебя с собой. Теперь-то я уж нипочем тебя не выпущу.
Розамунду, точно куль, запихнули в повозку, предварительно завернув в грубое одеяло. Мокрый снег облепил верх повозки. Мужчины сгрудились, пытаясь укрыться от хлещущих в лицо струй, смешанных со снегом.
Розамунда лежала в кромешной темноте, зажатая со всех сторон мешками с житом. Куда ее везут? Опять ее настиг с таким трудом забытый Йоркский кошмар…
Генри едва не свалился — нечаянно задремал прямо в седле. Черт, до чего же он устал. Они ехали почти целую ночь, чтобы соединиться с основными силами ланкастерцев. По его сведениям, войско Маргариты движется к югу, сметая все на своем пути миль эдак на тридцать. Такова отплата дикарям-шотландцам — хотя бы этими погромами…
Давно бы пора наткнуться на походные фуры и солдат. Наверное, Генри слишком круто взял на запад. Им ведь пришлось сделать огромный крюк — у Честера началось половодье. Проклиная себя, Генри понял, что они заплутали.
Кто-то впереди зычно крикнул, что видит войско. Генри поднял вверх руку, останавливая солдат. Сзади, на расстоянии нескольких миль, остановилась на привал главная часть его армии, под началом де Джира и Аэртона.
Встреченное войско было внушительным, шли воины, как положено, несли знамена, однако из-за ветра шелковые полотнища завернулись вокруг древков, и Генри не мог разобрать, что за герб на них вышит… Дерзнув предположить, что армия йоркистов никак не может в данный момент разгуливать по уэльским границам, он приказал своим людям пойти навстречу, велев им на всякий случай выставить перед собою белый флаг: повстречавшиеся им солдаты так и ощетинились пиками да мечами.
К счастью, войско и впрямь оказалось союзным, под командованием графа Пембрука и графа Уилтшира. Генри пристроил свои отряды к союзникам, тоже измученным поисками главных сшг.
Многие из тех, кого Генри нанял в Йоркшире, давно поразбежались, не присоединившись, однако, к войску противника. Оно и понятно: солдат заждались домашние. Кроме того, многие до сих пор руководствовались старинным феодальным законом — служить лорду сорок дней в году. Если учесть, сколько месяцев прошло и до, и после Уэйкфилдского сражения, они отслужили на много лет вперед. Генри не винил солдат. Лорды, и те уходили домой, уводя с собою целые отряды, он и сам не раз ловил себя на желании сделать то же самое.
Разведчики скоро обнаружили армию, только другую… графа Марчского, старшего сынка покойного Йорка, теперь он хотел завоевать престол. Он засел в Герефордшире, горя неистовым желанием перехватить противников и напасть на них со стороны Уэльса. В войске Пембрука были не только валлийцы, но и бретонцы, и французы, и ирландцы. Молодому Эдуарду это было прекрасно известно. Если всем им позволить соединиться с армией Маргариты, надежды на победу ему не остается никакой. После оглушительного разгрома на Уэйкфилдском поле встреча со столь грозным врагом будет означать конец.
Итак, чуть в сторону к югу, у самого Уигмора, их поджидают йоркисты. Весть о грядущем сражении Генри воспринял с философским спокойствием. Они уже почти год в походах, а битва была всего одна, в Уэйкфилде. Следовало ожидать, что Эдуард что-то предпримет, тем более теперь, когда он жаждет отомстить за отца и брата.
Раньше Генри всегда готов был помериться силами с врагом, но после того, как он встретил Розамунду… Кто бы мог подумать, что он способен так влюбиться, до умопомрачения. Он и не предполагал, что способен испытывать чувство такой силы… и к кому? К собственной жене, даже не к любовнице. К жене, хотя каждая пытается перетянуть его на свою сторону. Получила ли Розамунда его отчаянное письмо, которое он написал в одну из ночей, в минуту лютой по ней тоски, когда сердце его изнывало от боли, а тело от желания. Свежих девчонок вокруг сколько угодно. Раньше он, не колеблясь, насладился бы любой. Но теперь он не мог не думать о том, что его неверность причинит Розамунде страдание, и эти мысли понуждали его презреть постыдные порывы. Услышав как-то песенку о потерянной любви, которую распевал сладкоголосый менестрель, он был тронут до слез. Ох и подивился он своей чувствительности, подумав, что, пожалуй, не пережил бы, если бы Розамунда ушла от него.
Может, он просто стареет? Оттого его больше не тянет и на поле боя. Тою и гляди, станет таким же мнительным, как сэр Исмей, которому перед каждым сражением мерещится скорая гибель… Он нахмурился, признаваясь себе, что молодая удаль и уверенность в том, что его никогда не настигнет вражеская стрела или меч, куда-то подевались. Генри дьявольски испугался, не узнавая самого себя.
Поплотнее запахнувшись, он отправился по чавкающему под ногами болотцу в палатку сэра Исмея. Откуда-то из глубины бивака доносилось пенис валлийцев, кто-то у них там играл на арфе.
— Милости прошу, мой мальчик. Выпей со мной вместе, — пригласил старый любитель пиров.
Он сидел, опустив ногу в таз с горячей водой, пытаясь припарками утишить боль, которая разыгралась из-за промозглого холода. — Как ты думаешь, неужто эти недоумки затеют драку в такую непогоду? Неужто они не могли дождаться тепла?
— В самом деле, — Генри расхохотался, усаживаясь на койку. Но втайне у него защемило сердце: он вдруг заметил, как резко постарел его тесть.
Глубокие морщины бороздили обветренное лицо, увядшие губы были горько поджаты, их почти не было видно. Лишь черные глаза загорались огнем, когда он говорил, — только они еще оставались молодыми. Год напролет сэра Исмея мучил ревматизм, а зима, проведенная в палатке, усугубила его страдания.