Внутри у Стивена все сжалось. Он знал, что брат никогда не разболтает чужого секрета, не расскажет ей об истинной глубине ран Стивена, и все же ему было неприятно видеть их вместе. Так же, как ему было неприятно то, что его оставили одного. С некоторых пор одиночество стало его раздражать.
У него появилось предчувствие, что обед будет ему не в радость.
Герцогиня распределила места за столом так, что Мерси оказалась между герцогом, восседавшим во главе стола, и художником, который сидел рядом с герцогиней, занимавшей противоположный от герцога край. Пальцы художника то и дело скользили по руке герцогини, и не случайно, — в этом Мерси нисколько не сомневалась. То когда он брал вино, то когда подзывал слугу. Постепенно попытки скрыть близость сошли на нет, и Лео просто переплел свои пальцы с ее пальцами и гладил ее руку, когда подавали блюда, вкуснее которых Мерси ничего не пробовала.
Мерси поняла, что Лео, говоря, что влюблен, имел в виду герцогиню, отчего ей стало одновременно и радостно, и горько. Она почувствовала себя глупо оттого, что не догадалась об этом раньше, но еще ей захотелось услышать подобное признание от майора Лайонса.
Не то чтобы оно могло когда-нибудь прозвучать. Даже в госпитале, когда им случалось на пару минут остаться наедине, они всего лишь разговаривали, не более того. Он ни разу не попытался поцеловать ее. Она убеждала себя, что его сдерживало уважение к ней, хотя подозревала, что виной тому была ее простоватая внешность. Или рост, который иногда заставлял мужчин чувствовать себя рядом с ней неловко. Или жуткий цвет волос. А может быть, он видел, насколько она была предана делу, которым занималась.
Как минимум три сестры, хихикая, рассказывали о том, что целовались с ним. Одна получила от него гораздо больше. О, он не был святым! И она не могла винить его в том, что он искал удовольствий, когда каждый день его могла ждать смерть в бою. Да и ее нравственные ориентиры дали сбой. Она ловила каждое его слово, радовалась любому знаку внимания, молилась о том, чтобы их отношения переросли в нечто большее.
Крым не был похож на Англию. Там не было чаепитий, балов и пожилых компаньонок, сопровождающих юных невинных леди. Да и невинных леди там не было. Тонкокожие и особо чувствительные там не задерживались. Раны необходимо было перевязывать, а они не всегда были в удобных местах. Мужчин нужно было мыть, поворачивать, кормить. Они требовали ухода и днем и ночью. И каждый из них нуждался в ласковом прикосновении, в добром слове.
Она вспомнила день, когда он проводил ее до дома, где жили сестры. По дороге они заговорили о литературе, и он заявил, что считает романы Джейн Остен ерундой. Мерси встала на защиту писательницы, которая писала о любви и человеческих пороках.
В конце концов Мерси спросила: «Если, по-вашему, ее книги ерунда, почему, скажите на милость, вы их читаете?»
Он подмигнул ей и ответил: «Потому что они нравятся женщинам, и это помогает поддерживать разговор».
Теперь же, сидя напротив нее, он наблюдал за ней, и в его глазах все отчетливее проявлялось замешательство, и ей подумалось: не начал ли он вспоминать подробности их связи? От этого предположения у нее слегка покраснели щеки.
В алом военном кителе он казался Мерси совершенно неотразимым, а теперь она вынуждена была признать, что в вечернем наряде он нравится ей еще больше. Белоснежные рубашка и бабочка казались ослепительными на фоне черного костюма. Он позаботился о прическе, заметила она, и волосы частично прикрывали шрам на его лице, чтобы он был менее заметен. Наверное, она не должна была его винить за слишком пристальное внимание к этому шраму, но, по ее мнению, он был чем-то вроде почетного знака, свидетельствующего о мужестве, и этот знак был важнее любого ордена.
Волосы, вьющиеся на концах, были длиннее, чем раньше. Джон унаследовал кудрявость от отца. Правда, его волосы были светлее отцовских. «Интересно, — подумала она, — потемнеют ли они с годами, приобретут ли такой же оттенок, как у майора Лайонса?» Наверное, да. Глаза у него уже стали такими же голубыми, как у отца, но, к счастью, сохранили невинность, которую майор Лайонс утратил.
Зажженные свечи на столе заставляли тени трепетать на его лице, подобно садовым нимфам, играющим среди цветов. Но ее причудливые фантазии мало соответствовали твердым, простым линиям его лица. Они были вырезаны главным скульптором из человеческой плоти, а потом закалились в жестокостях войны. Возле уголков глаз и губ кожу прорезали глубокие морщинки, которых не было, когда она видела его в последний раз. Они говорили о стойкости, выносливости и пережитой боли. Он страдал, и она подозревала, что боль была не только физической. Душевные страдания истощили его.