— Думаю, по возвращении я присоединюсь к Черным мусульманам. Они нынче большие ниггеры. — Пастырь поднялся. — Осторожнее, Пастырь, пригибайся ниже, — предупредил Джо. — Эти вьетконговские мерзавцы видят в темноте.
Не успело последнее слово слететь с губ Вашингтона, как раздался выстрел. Пуля ударила в руку Пастыря, развернула его и бросила на дно воронки.
Пастырь полежал, затем тяжело сел, посмотрел на быстро темнеющий от крови рукав. Глянул на Джо.
— Мог бы предупредить заранее.
Здоровой рукой он вновь открыл рюкзак, достал ножницы. Быстро отрезал рукав. Кровь струилась из раны в предплечье: пуля пробила мышцу, не задев кости.
— Джо, ты должен помочь мне наложить жгут.
— Конечно, Пастырь. — Он подполз, и вдвоем они кое-как остановили кровотечение. — Мне очень жаль, Пастырь.
Пастырь выдавил из себя улыбку:
— На то была Божья воля, — а после короткой паузы добавил: — Я бы сейчас не отказался от «косячка».
Вашингтон тут же раскурил самокрутку и передал ее Пастырю.
Тот несколько раз глубоко затянулся.
— Рука сильно болит? — участливо спросил негр.
— Не очень. По крайней мере, в самолете я смогу сидеть.
Внезапно у Джо глаза выкатились из орбит.
— Вот о чем я подумал. У меня онемели яйца. Как ты думаешь, их тоже задело?
Пастырь рассмеялся.
— Нет. У тебя такая толстая задница, что до них не добрался бы и снаряд. — Он вернул самокрутку.
Затянулся и Джо.
— Как ты думаешь, санитары скоро приползут за нами?
— Скоро, — кивнул Пастырь. — Они знают, что я здесь.
— «Травка» меня всегда возбуждает. Я все думаю об этих девицах. О которых я тебе рассказал. Я чувствую, как у меня встает.
— Я же сказал, что все у тебя будет в порядке. — Смеясь, Пастырь взял самокрутку из руки Джо. Затянулся раз, другой, третий, прислонился спиной к скату воронки. — Мысли должны быть чистыми. Так всегда говорила мне мать.
Выйдя из-под душа, он насухо вытерся полотенцем, постелил его на крышку унитаза, сел. Начал пристально разглядывать пенис. Крайняя плоть красная, воспаленная. Раздутая, полиловевшая головка. Бесполезно, вздохнул он, осторожно втирая в кожу вазелин. Слишком часто он это делает. Каждый день клянется себе, что прекратит, но на следующий день все повторяется снова и снова. Как сейчас, в душе.
Начиналось-то все хорошо. Холодная вода. Холодная, как лед. Все произошло, когда он намыливал гениталии. Он даже не успел понять, что к чему, как сквозь белую пену брызнула сперма, и его лицо залила краска стыда. Он смотрел и смотрел на свой член. Ему это совсем не нужно. Наконец ему удалось помочиться. Обжигающая желтая струя полилась в унитаз. Больно, как же больно.
Он вновь вышел из-под душа с решимостью поставить на этом крест, но в душе осознавал, что ничего у него не выйдет Все повторится в школе. Он бросится в туалет, насмотревшись на девчонок в их обтягивающих гимнастических трико. А затем то же произойдет в кондитерской, где они встречаются после занятий и пьют коку, а девчонки вертят перед ним задницами и выставляют напоказ налитые груди. Иной раз он даже не успевал добежать до туалета и кончал, сидя с ними за столом, пятная трусы липкой жидкостью. Он болен. В этом у него сомнений не было. Он болен.
— Константин! — раздался за дверью ванной голос матери.
Он ненавидел это имя. Его мать, гречанка из Чикаго, назвала сына в честь своего отца. В школе он предпочитал обходиться без него. Друзья звали его Энди, сокращенно от Эндрю, его второго имени.
— Константин! Поторопись. Ты опоздаешь в школу.
— Выхожу, мама, — крикнул он в ответ.
В кухне он сел за стол. Мать поставила перед ним три сваренных вкрутую яйца и тарелку с поджаренной ветчиной. Он схватил еще теплую булочку и набросился на еду.
— А где папа? — спросил он с полным ртом.
— Твой отец с утра пошел на собрание в унитарианскую церковь. Ему предложили стать попечителем, если он формально присоединится к общине.
— Он это сделает?
— Думаю, да. В конце концов, мы уже много лет ходим в эту церковь. Твой отец говорит, что особой разницы нет. Все мы христиане.
— К тому же это единственная церковь в городе.
Она кивнула, присела на стул по другую сторону стола.
— Это точно.
— А как ты? Что об этом думаешь ты?
— Не знаю. Но ближайшая греческая церковь находится в Чикаго. В шестистах милях отсюда. Он посмотрел на мать.
— Значит, это не одно и то же?
— Не совсем, — она покачала головой.
— Так в чем дело? Почему все нельзя оставить как прежде?
— Фирма твоего отца быстро расширяется, и попечительский совет церковной общины полагает, что он должен им помочь.
— А если он не согласится?
— Не знаю, — в голосе зазвучала тревога. — Ты и сам можешь представить себе, к чему это приведет. Они могут отвернуться от нас. Как они поступили с этим евреем, Розенбаумом. После шести лет в этом городе ему пришлось свернуть свое дело и уехать.
Он покончил с завтраком и вскочил.
— Может, это и к лучшему.
— Может быть, — кивнула она. — Я хотела кое о чем с тобой поговорить.
— О чем? — сразу насторожился он.
Мать не смотрела на него, а в голосе ее появились нотки раздражения.
— Мэнди показала мне простыни, которые сняла с твоей кровати этим утром.
— И что? — в его голосе зазвучали воинственные нотки.
Мать по-прежнему не решалась встретиться с ним взглядом.
— Они все в пятнах. Мэнди говорит, что это тянется уже давно.
— Почему эта негритоска сует нос в чужие дела? Ее обязанность — стирать простыни, а не разглядывать их.
— Она считает, что мне следует знать об этом. Я ничего не сказала твоему отцу, ведь ты же знаешь, как он разозлится. Это надо как-то прекратить.
— Я ничего не могу поделать, мама. Я тут не при чем. Это происходит, когда я сплю.
Тут она посмотрела на сына.
— Все в твоих силах, Константин. Просто держи мысли чистыми. Мысли должны быть чистыми. Больше ничего от тебя не требуется.
Он не отвел глаз, думая о девчонках в школе, об их гибких, дразнящих телах.
— Это не так-то легко, мама.
— Ты справишься, Константин. Мысли должны быть чистыми.