— За предысторию, Саша, — сказал Андрей Сергеевич, отдышавшись. — А настоящая история начинается только сейчас. Точнее сказать — в 1917 году. За эти годы люди начали сплачиваться по-настоящему, по-научному, чтобы решать те задачи, которые им предстоит решить. Задачи благородные и возвышенные…
— Вы хотите сказать — завоевание космоса? — спросила Юля.
И опять, как там, в общежитии, от утомления или от нервного напряжения, у Андрея Сергеевича мелькнуло в уме видение прошлого: поздно вечером он с отцом сидит на балконе. Лето ли, осень ли была — точно не помнит. Отец прикидывал что-то на счетах, Андрюша смотрел в небо, на звезды. Вокруг зеленого абажура кружился сонм мошкары и бабочек. Они попадали в струю горячего воздуха, погибали, падали внутрь стеклянного пузыря и давали короткую вспышку. «Папа, это бог зажигает звезды?» — спросил Андрей. «Зачем же бог? У него есть ангелы», — ответил отец. «А бог никогда не спускается на землю?» «Нет, не спускается. Отстань!» — отмахнулся отец… Полвека не прошло, а его здесь же совсем юная работница спрашивает о космосе. И этот вопрос о космосе звучит так же обыкновенно, как тогда звучали его вопросы о боге и ангелах. Интересно, ах, как интересно было бы знать, о чем будут разговаривать на этой точке пространства через тысячу лет!
— Да разве только космос будет завоевывать человек? А микромир? А центр земли? А дно океана? Не знаю, как у вас, а у меня, честное слово, дух захватывает, когда представлю себе, что сделает человечество за сотню, — нет, не за сотню, — за тысячу лет. Но при одном условии — если не будет той разрозненности, которая еще и сейчас разделяет людей. Задачи так велики, что без объединения, прочного и навечно, ничего не сделать. Нужно, я бы сказал, объединение людей на научной основе. — Он усмехнулся, припомнив свои размышления на горе. — Помните, ребята, притчу о венике, который не сломаешь, когда он связан, и легко ломается по прутику?
— Помним, — ответила Юля. — В первом классе проходили.
— Примитив, — отозвался Саша. Почувствовал, что его не поняли и пояснил: — Примитивная притча. Наверное, кулаки придумали. Неохота было, чтобы сыновья из семьи уходили, вот и сочинили.
— Насколько я знаю, притчу придумали не кулаки. Я ее прочитал у Льва Николаича Толстого. Мудрая притча, если применить ее к человечеству.
Андрею Сергеевичу показалось, что беседа идет на убыль, и он оглянулся на Соловьева.
— Извиняюсь, а я вам не верю, — неожиданно раздался хрипловатый голос.
Говорил пожилой человек из первого ряда. Он сидел особняком, на самом крайнем месте, и вроде бы даже не слушал Потанина, когда тот выступал: копался себе в кожаной сумке, повешенной через плечо. Теперь он стоял во весь рост и смотрел на Потанина мутными, нездоровыми глазами. На груди на ремешке болтался открытый фотоаппарат с большим, больше камеры, и толстым, как бревно, объективом. Одет он был в потертый зеленый китель военного образца с отворотами, в зеленую рубашку, подвязанную тощим и скатанным в веревочку галстуком. Лицо мужчины показалось Андрею Сергеевичу знакомым.
— У вас вопрос, Саламатин? — спросил Владлен.
— Зачем вопрос? Не верю я ему, вот и все… — Саламатин смотрел на Андрея Сергеевича со странной, непонятной ненавистью. — Зря треплется. Отдали бы ему завод в полное распоряжение, — что, отказался бы? Как же, держи карман. В два счета свои принципы позабыл бы…
Потанин вспомнил: да это же тот самый пчеловод, которому чуть не вывихнула шею красавица-жена. Как он сюда попал? Видимо, заводской фотограф. Прикрылся свободным званием, чтобы не тянули налог за пчел.
Фотограф был сильно возбужден, оглядывался во все стороны и подмигивал туда и сюда, ища сочувствия. Тяжелый аппарат мотался по груди и совсем мочалил и так уже свившийся галстук.
— Послушайте, Саламатин. — Владлен перегнулся через стол и присматривался. — Вы, часом, не очень ли крепко пообедали?
— Это почему же я не могу свое мнение сказать? — уклонился Саламатин. — Слушал, слушал соловья, скушно стало, вот и говорю прямо — не верю!
— Дело ваше. Хотите — верьте, хотите — нет.
Задергался, закричал Саламатин:
— Не было и не будет такого человека, чтобы отказался от завода.
И тут выпрямилась, встала Евдокия Терентьевна. Все услышали стук отодвигаемого стула. Она стояла у самого края ложи, резко выделяясь своим черным кашемировым платьем на белом фоне стен. Саламатин был под нею, в партере, как бы у ее ног, и, когда над его головой прозвучал голос Евдокии Терентьевны, он даже вздрогнул и круто закинул голову, чтобы взглянуть, кто это говорит.