— Что же теперь делать? — растерянно спросил Андрей Сергеевич.
— А ты ей телеграмму отбей. Так и так, мол, извиняюсь, ошибочка получилась…
— Вот именно — отбить телеграмму. Только где это можно сделать? Вероятно, надо ехать на машиностроительный завод или даже в старый город.
— Совсем нас за дремучих медведей считаешь. Почта-то рядом, в двух шагах. За минуту дойдешь.
И снова Андрей Сергеевич был на ночной улице поселка. За бетонной дорогой в индивидуальных домах ни одного освещенного окна — там уже давно спят. Плафон, подвешенный на сосну у автобусной остановки, не качался — ни ветерка, ни дуновения: тихо. И потому очень хорошо было слышно, как где-то далеко женские голоса выводили:
Андрей Сергеевич прислушался: где же это поют? И покачал головой: да там, в господском доме, в котором сейчас устроено общежитие. Сидят девчонки на старом крыльце и поют эту хорошую уральскую песню, немного грустную, немного шутливую. Юлька, наверное, тоже там. И верный Саша с ней…
Почтовое отделение было размещено в длинном полуподвальном зале одного из соседних домов. Столы за стеклянными перегородками пустовали, только вдали за зарешеченным оконцем светился огонь. Там — телеграф, телефонный коммутатор, трансляционный узел. И дежурная. Вцепившись пальцами в пышный начес, девушка с увлечением читала толстую и сильно потрепанную книгу.
— Телеграмму? Сколько угодно. Бланки на столе. Там чернила и ручки. Темно? Сейчас включу свет.
Андрей Сергеевич уселся за длинный, закапанный чернилами стол. Не просто было сочинить телеграмму в таких сложных условиях. Нет, не потому, что чуточку выпил и шумело в голове. И не потому, что смертельно устал. Телеграмма была первым шагом к примирению с Ириной. А как мириться, если, собственно, ссоры-то не было. Было чувство некоторой вины перед Ириной и вот его нужно как-то выразить на телеграфном бланке.
«Склоняю повинную голову…» «Прошу милости и снисхождения…» «Семнадцатого блудный муж возвратится родные пенаты…» Нет, все не так. Надоела ирония, к шутам! Надо написать просто: «Виноват перед тобой не беспокойся полный порядок поездка прошла великолепно выезжаю домой семнадцатого…» «Целую» добавить или нет? Добавить! Кашу маслом еще никто не портил. Итак — «целую твой Андрей».
Девушка дело знала и работала молниеносно. Наконец, гулко стукнула штампом, и стук отдался в зале наподобие выстрела. Андрей Сергеевич осмотрел квитанцию. В черном круге стояли черные жирные буквы: «Собольск-13».
— Сегодня уйдет? — спросил он.
— Сейчас передам на центральную. Утром будет в Чите.
Хорошо, что утром будет в Чите. Ирина успокоится.
Андрею Сергеевичу не хотелось уходить. Он внимательно слушал, как девушка передавала по телефону его телеграмму. Казалось, что теперь должно что-то произойти. Невозможно, но ему казалось, что девушка должна передать ему ответную телеграмму: «Свинья ты, Андрей! Большая и грубая свинья!»
— Передала Сажина. Кто принял? — Девушка сделала отметку и повесила трубку.
Вопросительно взглянула на Потанина: что еще? Андрей Сергеевич смутился: действительно, чего он тут торчит?
— Э-э! А скажите, что значит вот это — «Собольск-13»?
— Очень просто. «Собольск-13» — адрес нашего почтового отделения. Вижу я такое обозначение и уже знаю: это почтовое отделение на заводе «Электрика». Дальше читать не нужно. Знаете, как удобно при сортировке?
— Большое спасибо! Всегда буду писать «Собольск-13», — пообещал Андрей Сергеевич и зашагал к выходу.
Вот так. Помнится, когда отец получал письма, на конвертах значилось — Собольский уезд, мельница господина Потанина. Теперь просто: Собольск-13. И никакого господина. С тем и примите!
Он оглянулся: погрузив пальцы в начес, девушка продолжала чтение.
Пять ступенек вывели Андрея Сергеевича на улицу. Девчонки еще пели, но другую, незнакомую песню. Молочными каплями висели над улицей круглые плафоны. Все казалось очень близким и знакомым, словно он жил здесь уже целую вечность. И Андрей Сергеевич удивился, сообразив, что прошло всего-навсего немного больше суток. Столько событий, столько впечатлений — и всего лишь за сутки, а?
Казалось ему, что от сердца отвалился камень, гранитная глыба, которую он носил в себе долгие годы. Так долго, что перестал даже ощущать ее тяжесть, свыкся с нею. А теперь глыба исчезла, и от этого на душе было легко, светло, просторно. Честное слово, это были самые счастливые сутки за всю жизнь. Он был счастлив, честное слово!