В светлой, просторной кухне крепко пахло свежевыпеченным хлебом и сдобой. Было похоже, что и здесь праздновали День выборов. Или только воскресенье?
Бельмесов шел навстречу. Дородный, холеный мужчина, туго обтянутый зелено-черной лоснящейся пижамой, словно облитый глазурью. Он протягивал навстречу Смыкову руки и широко улыбался:
— Вы только посмотрите — Анатолий Васильич приехал! А я-то разглядываю — чья, мол, машина на шоссе остановилась? Оказывается — горкомовская. Ну, не ожидал, не ожидал. Сижу себе у окошечка, на метель посматриваю, никого не жду, а тут… Сам секретарь горкома! Вот молодец, что надумал проведать отставного воина.
— Конечно, я не господь бог, — выговорил Смыков заранее придуманные слова. — Я всего только секретарь горкома…
Бельмесов не дал ему продолжать:
— Успели, настроили. Вот народец, скажу я тебе! Так ведь то же в шутку было сказано. Не обращай ты внимания на обывательские выпады, Анатолий Васильич. Ладно, сейчас все это мы с тобой обсудим. Проходи, проходи, пожалуйста! Без церемоний…
Ласково прижав локоть Смыкова к своему боку, он продвигал его в парадную комнату. Это была самая большая комната в доме, но она не казалась большой, так много в ней было наставлено мебели. Диван и кресла были затянуты в белоснежные чехлы. В чехле стояло и пианино.
Положив мягкие руки на плечи, Бельмесов прямо-таки любовался секретарем:
— Какой же ты молодец, что приехал! Рюмочку коньяку не откажешься пропустить? По случаю первого знакомства? Как-никак, а отличный повод прополоскать горло. Не находишь?
Но чем радушнее становился хозяин, тем хуже себя чувствовал и больше злился гость. «Почему я терплю такое? — думал Смыков. — Тыкает, руки на плечи положил, а я вроде даже не решаюсь их сбросить». Он резко пошевелил плечами, и Бельмесов тотчас с готовностью принял руки, сунул в карманы куртки.
— Не нахожу, — медленно, сквозь зубы, проговорил Смыков. — Не потрудитесь ли объяснить причины, по которым отказываетесь прийти на избирательный участок.
Он говорил трудно, с усилием. При радушии, все равно, искреннем или нет, его слова звучали грубо и неуместно. Они противоречили тому намерению, с которым он ехал сюда. Он хотел мягко, по-дружески побеседовать с чего-то недопонявшим рубакой, бывшим офицером, инвалидом войны, товарищем по оружию. Ему хотелось все объяснить по-человечески.
Но по-человечески не получалось. Не в силах был Смыков говорить по-человечески. Сам Бельмесов ну совсем не походил ни на бывшего рубаку, ни на инвалида войны. Вот если бы кто-нибудь сказал, что перед ним стоит бывалый, тертый проходимец, Смыков охотно бы поверил такой характеристике.
«Чего мне его агитировать? — размышлял Смыков. — Он не хуже меня во всем разбирается. И делать мне здесь нечего. Не хочет голосовать — ну и черт с ним!»
— Ну, зачем же так официально! — мягко укорил Бельмесов. — Сейчас мы все обсудим. Маша, подбрось нам коньячку.
— Начинается! — другим, недовольным и грубым голосом отозвалась Маша. Не было уже той певучести и ласки, которые так поразили Смыкова, когда он входил.
Она стояла у порога и, потряхивая, сбрасывала с ног те самые калоши, которые называются азиатскими. Видимо, они только для того и служили, чтобы в них выходить во двор. «Кто она ему? — спросил себя Смыков. — Жена? Домработница? Родственница? Сама-то хоть проголосовала? Надо было узнать на избирательном…»
— Разговорчики, Маша! — В одно мгновение его лицо стало злым, ненавидящим. И тотчас же снова улыбнулся: — Не любит, когда выпиваю, что поделаешь…
Он стоял перед Смыковым, засунув глубоко в карманы руки, и покачивался с носка на пятку. Изображал из себя человека смущенного и виноватого.
— Так вот, с голосованием… Понимаешь, как получилось… Я с тобой откровенно, как товарищ с товарищем. Понимаешь, сдуру сам себе дал зарок: привезут дрова — съезжу, проголосую, не привезут — не пойду голосовать, пусть побегают за мной. Уж я-то знаю — никуда не денутся, прибегут и меры принимать будут. Чего, в самом деле! Полгода нервничаю, жду несчастную машину дров… Но, понимаешь, никак не думал, что лично первый секретарь горкома приедет ко мне… Недаром говорят: не было счастья — несчастье помогло.
Он улыбался все так же мило, только в глубине глаз скакали смешливые бесенята. Издевался, собака!
— А если, предположим, к вам приехал бы не секретарь горкома, вы бы никаких угрызений совести не испытывали? Вы требуете дров, а у вас во дворе кубометров пятнадцать стоит. Это же бессовестно, наконец!
Снова на мгновение в глазах Бельмесова мелькнуло острое, колючее: