— Бесстыдники, уже заметили. Отвернитесь!
— Отвернулись. Куда поворачивать?
— Валяй к озеру.
И вот там, у озера, Манцуров, кажется, находит то, что ищет уже третий день. Он высунулся, вцепился в край крыши и смотрит, смотрит на все кругом. Ноздри раздуваются в крупном, горбатом носу, в глазах хищная радость.
— Обратно, Ванюша!
Ванюша раз пять прокатывает режиссера вдоль береговой полуулицы. Сурен Михайлович, не переставая, бормочет себе под нос что-то на своем азербайджанском языке. Никто не знает, что это: брань или размышления вслух. Наконец, на плечо шофера положена рука:
— Тпру, Ванюша!
Только его и видели, режиссера: юркнул в узкую щель между огородами и уже как перст торчит на самой макушке лысой горы, нависшей над домами и озером. Чего он там рыскает? Манцуров неспокойно кружит по вершине, из-под руки разглядывая заозерные дали, галечную кайму вдоль берега, обросшие лишайными пятнами деревянные крыши домов.
Насмотревшись, режиссер по-молодому проворно сбегает вниз. Он уже у воды, расхаживает по хрустящей гальке и, сунув руки в карманы, задумчиво разглядывает морские катеры поодаль у причала. Когда-то бороздили море, теперь доживают век на пресном уральском озере. Как они очутились? Вероятно, встал во главе рыболовецкого колхоза демобилизованный морячок и раздобыл списанные кораблики. Да, так оно, наверно, и было.
— Ничего. Преодолимо, — говорит Манцуров вслух и манит к себе Гаева. — Если катеры полезут в кадр — придется убирать. Узнайте, чьи, и договоритесь.
Гаев только что ладонью отпил воды из озера и ладонью же вытирает мокрый подбородок. «Слава те! — мысленно произносит он. — Наконец-то выбрана натура. Теперь дело пойдет. Где тут можно устроиться на ночлег?»
Каменные ступени вытесаны в скалистом утесе и ведут вверх, на улицу, к домам. Манцуров останавливается на полпути и склоняется к ступеням, трогает рукой: сколько миллионов подошв должны были коснуться их, чтобы сделать такими круглыми, обтертыми? Древнее село, очень древнее. Как раз то, что надо: настоящая уральская старина.
Поднявшись на улицу, он еще раз обходит ту часть, которая раскинулась вдоль берега и, по всей видимости, войдет в кадр. Не стесняется и в окна заглянуть: как-то они там устроились, эти уральцы? И вдруг останавливается перед глыбой белого кварца, как бы выросшей у одних ворот. В иных местах у ворот чинары растут, в средней России — ветлы и тополи, а тут этакое каменное украшение метра полтора в диаметре и в человеческий рост высотой. На щербатом коричневом боку надпись: «Валька дурак курит табак спички ворует дома не ночует…»
— Отрицательная сторона поголовной грамотности, — бормочет Манцуров и опять мановением руки зовет Гаева: — Уберите. Избави бог, — попадет в кадр. Гаев колупает ногтем черные буквы:
— Черта с два тут уберешь. Маслом писала, греховодница.
— Думаете — женщина?
— Девчонка сотворила, не иначе. Видите, какая аккуратность? — Он вздыхает, вспомнив внучат: как-то они там? — Срубать не будем, непростое дело. Заляпаем грязью, только и всего.
Манцуров идет к машине, довольнешенек и чуточку победоносен — свершено великое дело, найдена натура. Он хлопает себя по карманам, ищет трубку. Наконец, Мефистофель извлечен и сунут в рот, — крючконосый, бородатый, из какого-то особого глянцевитого черного дерева. Дым не идет, дыма нет, одни хрипы и клокотание — Сурен Михайлович курит без табаку и огня.
— Да-а! — вспоминает Манцуров, когда машина уже тронулась. — Юрочка, милый, завтра вы придете сюда и снимете все эти… Как их? Ну, эти… Рогатые. Понимаете?
— Еще нет. — Юра напрягается, стараясь припомнить, что было рогатого на берегу озера. — Коровы, Сурен Михайлович?
— Почему — коровы? — Манцуров — в тупике, изумленно смотрит на практиканта. — Коровы на крышах? Ничего не понимаю.
— Рогатые же. Сами сказали.
— Кто сказал рогатые? Я сказал рогатые? Не может быть.
— Сказали, Манцуров, чего уж там, — ворчит Гаев, раздвигая чемоданы, чтобы было куда втиснуть ноги. — Антенны тебе велят снять. Надеюсь, понятно?
— Вот именно, вот именно, — антенны! — радуется Манцуров и вдруг, вынув Мефистофеля, озабоченно ему говорит: — Послушайте, милорд, а если мы повернем эпизодик вот так… — Он размышляет с минуту, сует трубку обратно в рот и чертит зигзаги у себя на колене.
— Господи боже ты мой! — в отчаянии молится Ванюша. — Да скажите хоть, куда ехать-то!
Машина стоит перед поселковым универмагом. Манекены каменеют в тех же позах, только у нее штырь уже не виден: заметно потемнело.