Но Гаев уже идет к ней, улыбаясь во все свое большое и толстое лицо. Лучше бы ему не улыбаться! Дарья Дмитриевна вновь наливается неприязнью: ишь ты, приятель какой нашелся!
— Здравствуйте, Дарья Дмитриевна, — приветливейше здоровается Гаев, левой рукой приподнимает шляпу, правую протягивает Кокориной.
Дарья Дмитриевна нехотя дает ему пожать твердую, как доска, ладонь.
— Коли не шутите, так здравствуйте.
— Какие уж с вами шутки, — все шире ухмыляется Гаев и игриво подмигивает Дарье Дмитриевне. — Слыхали мы, тут граблями встречают.
— Метелкой, — поправляет Дарья Дмитриевна. Смотрите, какой, подружку себе нашел, расподмигивался. — Понаехало вас тут. Невесть кто, незнамо откуда. — Она спрашивает голосом хриплым и злым: — Ну, чего надо?
— Э-э, — произносит Гаев. Крута тетушка, не скоро укротишь.
— Чего — «э-э»? Вот пойду в поселковый совет и расскажу про ваше самоуправство. Живо укоротят. Понадеялись, что заступы не найду? Найду. Не с такими управлялась. Шахтерка я, было бы тебе известно. Рабочий класс.
— А я кто? Принц уэлльский, что ли? — Гаев раздвигает полы пиджака и упирает в бока растопыренные пальцы. — Приглядись! Хорошенько приглядись, шахтерка! Шахтовый слесарь я, Федька Гаев. Видать тебе? Тоже рабочий класс. Теперь как?
Дарья Дмитриевна недоверчиво молчит. Гаев переводит дух.
— И где же ты горнячила, шахтерка?
— На Зее. Золото доставала.
— Да ну? А я ведь сучанский. Вот поди ж ты — дальневосточники встретились. Совсем рядышком жили.
От Сучана до Зеи тысячи полторы километров, но чего не скажешь ради пользы дела. Все равно ведь — Дальний Восток.
Дарья Дмитриевна рассматривает его искоса: врет? Не врет? Артист ведь, а они такие, не очень разберешь, когда правду говорит, когда привирает.
— Помнишь тридцатые годы? Мода была такая — выдвижение. Рабочий класс на все посты выдвигали. Вот и попал Федька Гаев в ту струю, выдвинули. Шахтовый слесарь гармонью баловался, а стал директор клуба, — во как! С тех пор и мыкаюсь в руководящих деятелях. Брюхо наел, плешью обзавелся. А чего хорошего?
Он приподнимает шляпу и показывает на лысину: полюбуйся!
— Ничего хорошего, — кивает Дарья Дмитриевна.
И верно: ни моложавости, ни рабочести в Гаеве. Рост велик, а лицо одрябло, сам весь рыхлый, кисель-киселем. Лет не так уж много, и ростом вышел, и здоровьем, видать, крепок был, а поди ж ты, доняла жизнь руководящая. Увял раньше времени. Проникаясь жалостью к нему, большому и старому, Дарья Дмитриевна долго вглядывается в Гаева.
И вдруг, — словно выстрелило над ухом, — разглядела: стоит простецкий, ладный такой, белолицый и чернобровый, рабочий паренек. Тот, по которому сохла не одна сучанская девчонка. Гармонист, весельчак, штукарь, — вся жизнь на виду. Их, заводил, и брали в выдвиженцы: народные активисты. Они и тянули в те далекие времена молодое советское дело с вершины на вершину, все выше и выше. Выдвиженцы. Теперь и слово позабылось, и сами не помнят. А ведь порой человек жизнь свою через коленку ломал, нелюбимой дорогой шел.
И обрюзглый высокий человек в дорогом, измятом коричневом костюме как-то сразу становится родным — и происхождением своим, и рабочей кровью, и всем смыслом прошедшей жизни.
— Не обессудь, что надерзила, — строго и мягко говорит Дарья Дмитриевна и наклоняет голову: — Проходи, Федор!
Гаев нисколько не удивлен переменой. Так и должно быть: встретились свои люди, рабочая косточка, дальневосточная. Он снимает шляпу и, опахиваясь, ступает за калитку.
Удивлен Юра. Пожимает плечами: нет, он не способен так заискивать перед полуграмотной бабищей. У него еще сохранилось чувство собственного достоинства. Так и есть: купили Гаева. У него в руках уже кринка и большая фарфоровая кружка. Даже отсюда видно, как сильно запотела кринка. Капли так и блестят. Молоко? Квас? Пьет. Страшно хочется пить. Духота, дышать нечем. И все-таки не вылезешь из машины — какая ни есть, а тень. На солнце сейчас тепловой удар обеспечен. Водители фургонов уже сбежали под откос и гогочут в озере, как гуси.
— Купаются, скоты, — завидует Юра. Ему тоже хочется искупаться, но Ванюша против:
— Федора Семеныча дождемся. Вот уж тогда.
— Плебей и подхалим! — негодует Юра. — Мы быстро. Он и знать не будет.
— А вдруг и его понужнут? — Ванюша чувствует себя часовым на опасном посту. — Куда ему спасаться?