— Э, ничего, не обращайте внимания. Вася Кулешов учудил. Такой уж он — всю жизнь выдумщик. И озорник. В школе такое вытворял, — не разберешь, детское озорство или злое хулиганство. Вечно ссорились. То и дело приглашал родителя. А вот подите же — подрос и образовался незаурядный человек, способный организатор и хозяйственник. Председатель нашего рыболовецкого колхоза…
— Вы как будто бы недовольны. Но ведь это же приятно, когда твоим именем назван корабль.
— Как вам сказать? Конечно, отрадно, что тебя чтят твои давние ученики. Но когда вспомнишь, как с ними воевал, сколько нервов попортил, то невольно думаешь — лучше бы они в то время были послушней и поспокойней.
— Наверное, тут очень много ваших учеников?
— Весь поселок. Ведь я приехал в Турий лог молодым…
Думая про себя, Манцуров ужасается: всю жизнь на одном месте! Правда, среди сонма своих учеников, но… Все равно — он бы не смог. Без Москвы? Затосковал бы и околел, как лев в неволе.
По вытесанным в скале ступеням они поднимаются на откос. Тяжело дыша, останавливаются отдохнуть у огромного серебристого фургона с электростанцией. Росинки пота катятся по бороздам морщин. Носовые платки в минуту становятся мокрыми и серыми.
— Сердце? — спрашивает Леонид Макарович.
— Сердце.
— Валидол хотите? Всегда при мне.
— Не надо. Пройдет. — И говорит вслух то, что думал про себя: — Кто знает, что лучше и полезней: десяток посредственных картин или вот такой поселок твоих учеников…
— Давеча я вам неприятность сказал. Уж извините! Думал, думал и решил: реализм сейчас для нас — самое главное. Хожу, смотрю, слушаю, что люди говорят после сеанса… — Неожиданно Леонид Макарович спрашивает: — А вы ходите в кино?
— Дорогой мой! Смотреть фильмы — моя служебная обязанность.
— Так-то оно так, только где вы их смотрите? Небось, на студии, среди своих коллег. А смотреть надо не там, а в обыкновенном народном киношке. Там послушаете, что люди говорят. Детектив, — у нас школьники уже смеются над ними и называют «дюдюктив», — посмотрели и тут же забыли. Вышли из кино и болтают о семейных делишках. Редко когда какой-нибудь мальчишка захлебнется: «Кэ-эк он даст! Кэ-эк тот ответит!» Занятно было, верно, а в уме ничего не осталось.
— За всю жизнь ни одного детектива не поставил. Не по адресу, дорогой мой.
— А ваша возвышенная романтика лучше? Разнежатся зрители, завздыхают: «Живут же люди! Мы разве так? Такой красоты у нас никогда не будет…»
— Одно спасение — реализм?..
— Да. Вы только понаблюдайте за людьми, когда они посмотрят хороший реалистический фильм. И споры, и душевный подъем, и волнение ума. Точно.
— Загибаете, дорогой мой, загибаете.
— Нет. Тысячу раз наблюдено.
— Искусство нужно нам разное: и романтизм, и реализм…
— И детектив?
— Если хотите — и детектив. Хотя я не люблю этот жанр.
— Воистину, вы всеядны.
— А вы ограничены. Смотрите на жизнь с какой-то обывательской кочки.
— Слушайте, вы! Это уже оскорбительно. Я не потерплю…
— Потерпите, Леонид Макарыч, потерпите, — звучит у них над головами ласковый голос Дарьи Дмитриевны. — Гости ведь, куда от них денешься… Пожалуйте ко мне. Чай пить будем. Вишневое варенье есть.
Режиссер-постановщик и директор школы задирают головы и с удивлением рассматривают два бюста в оконцах маленького домика на высоком каменном фундаменте.
— Странно! — Манцуров снимает очки и пальцем разглаживает натруженную переносицу. — Что вы там делаете, Гаев?
— Чай пить собираюсь, Сурен Михалыч.
— Чай пить? Позвольте, а что это за дом?
— Натура сто сорок третьего эпизода. Не узнали?
— Я выбрал?
— Вы выбрали. Собственноручно.
Манцуров молча отступает от дома и смотрит.
— Знаете, неплохо. Очень недурно. То, что надо. — Он возвращается к дому. — Есть, есть еще мозги в старом чердаке. Что бы вы там ни говорили, дорогой мой.
— Вы невозможный человек, Манцуров. Разве я вам говорил, что вы слабы по части мозгов? Скорее — наоборот.
— Не знаю, не знаю. Может быть, не говорили. Не помню. Так как же быть с чаем? Пить или не пить?
— Почему не пить? Попьем.
В тихом дворике Дарьи Дмитриевны шумно и людно. Осветители, механики, водители спускают антенну. Юра Сопов сидит на коньке крыши и командует уже охрипшим голосом:
— Оттяжки подбери, оттяжки. Так. Теперь майнуй!
Латунные трубки, взблескивая, гибко мотаются на тонкой вершине мачты. Подпираемая баграми, она клонится все ниже и ниже. Маленький дворик не может вместить громоздкое сооружение, и рабочие быстро разбирают плетень, опускают мачту в огород, в цветочное междурядье. Она ложится на козлы, вдвое подлинневшая и какая-то беспомощная и бессильная.