— Твоя семья сможет выкарабкаться.
Она не ответила.
— Взгляни на меня и скажи, что не любишь. — Леонардо взял её за плечи и повернул к себе. Труднее всего ему было держаться от неё на расстоянии руки. Он чувствовал аромат её волос. И всё же она была так же далека, как окна под куполом Дуомо. Теперь она смотрела прямо на него. — Ты любишь меня, — сказал он.
— Я собираюсь обвенчаться с мессером Николини и... да, я люблю тебя. Но теперь это не имеет значения.
— Не имеет значения?.. — Леонардо попытался обнять её, но она отстранилась. Она была холодна.
— Я приняла решение, — сказала она спокойно. — А теперь оставь нас.
— Не могу. Я люблю тебя. — Леонардо мутило, будто он был на палубе захваченного бурей корабля; желудок выворачивало, а горло горело, словно он хлебнул щёлока. Он слышал отчаяние в своём голосе, но сдержаться не мог. Это неправда, это лишь дурной сон. Она любит его; он должен лишь сломить её решимость. И вдруг ему показалось, что всё это уже было. Он знал, что грядёт, ибо знал её. И следующие жуткие мгновения были так же предопределены, как вечное вращение планет на их неизменных небесных орбитах.
— Если ты вмешаешься и потревожишь мою семью — я стану презирать тебя, — сказала Джиневра. — Я отдала себя мессеру Николини. Со временем я полюблю его. Если ты действительно чувствуешь ко мне то, что я думаю, пожалуйста, оставь меня в покое.
— Не могу, — повторил Леонардо. Он с такой силой стиснул зубы, что они заныли.
Она вновь задрожала — но на сей раз прямо смотрела на Леонардо.
— Я не желаю видеть отца банкротом, чтобы на улицах и в Синьории висели на него pitturi infamanti[29].
Гротескные изображения банкротов, предателей и клятвопреступников часто вывешивали в людных местах — их оплёвывали, мазали испражнениями и всячески над ними измывались.
— Леонардо, — прошептала Джиневра, — тебе не изменить моей участи. Ты должен уйти и забыть обо мне, потому что ни при каких обстоятельствах я не буду твоей.
— Прекрати сейчас же, — сказал Леонардо. — Всё это забудется через год, обещаю тебе. Как бы ни был серьёзен долг, твоей семье не грозит банкротство. Самое худшее...
— Самое худшее — мы станем нищими. Бесчестье не забывается. Я не смогу забыть. Мы — ты и я — навлекли на мою семью бесчестье. Я поклялась на священном надгробии матери жизнью отца, что никогда не поступлю так снова. А это, мой Леонардо, сильнее любви к тебе.
— Джиневра, — взмолился Леонардо, — это же был только заговор, чтобы твой отец смог расплатиться!
— Но теперь это дело чести.
— И честь должна взять верх над любовью и плотским влечением, — сказал подошедший Николини. Он стоял рядом с Сандро, как наряженное в цвета Пацци привидение: на нём были дамастовая куртка и длинная бархатная накидка, по которой золотом были вышиты щиты и дельфины. Николини вспотел, в волосах его блестели капельки пота; но человек в его положении, поднявшийся до равенства — довольно шаткого — с одним из знатнейших семейств, охотно потерпит неудобства такого вот богатого, тяжёлого, гербового наряда, какая бы ни была погода — лишь бы угодить семье, родства с которой он ищет. Николини кивнул Сандро и мимо него прошёл к Джиневре. Он протянул к ней руки со словами:
— Когда начался этот ужас с фейерверком, я испугался за твою жизнь. Благодарение Богу, мадонна, ты невредима.
Она сжала его пальцы, и он помог ей подняться на ноги. Он смотрел на Леонардо без злобы, ибо выиграл Джиневру.
— Да как же ты можешь говорить о чести, если знаешь, что мадонна Джиневра любит меня? — спросил Леонардо, сознательно принуждая противника схватиться за оружие. — Если знаешь, что мы с ней занимались любовью, покуда ты торчал наверху, в студии?
Джиневра отвернулась от него, а Николини встал между ними.
— О чести кричат лишь на людях, — холодно произнёс он, не спеша принимать скрытый вызов. — Ибо разве не обманом живёт цивилизованное общество, подобное нашему? И разве великий властитель не держит себя с подданными так, будто они равны? Припомни латынь, молодой человек: Humilitas seu curialitas[30], но на самом деле они не равны. Так общество сохраняет вежливость и не роняет себя.
— Так искажаются порядок и правда, — сказал Леонардо. Лицо его горело, будто опалённое жаром. — И тебе всё равно, чем пахнут твои деньги.
— Быть может, я тоже фокусник, как ты... или алхимик. Ибо, видишь ли, мастер Леонардо, — прибавил он мягко, — я обращу уважение и учтивость мадонны Джиневры в любовь, — тут он глянул на Джиневру, — если мадонна соблаговолит открыть себя для моей страсти.