— Что тебе надо здесь? — сурово спросил отец, точно он всё ещё был нотариусом, даже в смерти предостерегающим клиентов.
Поражённый вопросом, Леонардо не ответил. Статуя двинулась к нему, перегородив проход.
— Здесь для тебя убежища нет.
— Нет убежища для содомита и убийцы, — сказала Джиневра, и глаза её блеснули, точно налитые слезами.
— Я не был содомитом! — Леонардо почти кричал.
— Это не имеет значения, — спокойно сказал Тосканелли. — Память — для живых.
— Ты не можешь находиться здесь, — сказал отец. — Тебе остался лишь ад.
— Мы проводим тебя туда, — сказала Джиневра.
И создание потянулось обнять его, выступив из красновато-коричневой тьмы входного портала.
Леонардо отшатнулся, едва избежав каменной длани, а потом скользнул мимо этого чудища Гериона[7], принявшего облик тех, кого он больше всего любил — и больше всего ненавидел.
Он пробежал через нартекс и нырнул в неф, а из него через приделы — в сводчатые залы и бронзово-золотые врата, что вели в крестильни, где был его опыт, его книги и все те, кого он встречал и знал. Он бежал залами и коридорами, по часовням и хорам, что были куда большим, чем просто повторяющимися обрывками сведений, которыми он некогда загружал память, — здесь призрачно витала сама его жизнь, холодные стены и морозные иглы страха, борозды возвышенной и чувственной любви; молельни безопасности и чистых сверкающих размышлений и тёмные палаты ненависти, честолюбия, вины.
Справа от него выход вёл в галерею, и он вздрогнул, понимая, что это. Он придумал мавзолей, прекраснее всех, созданных прежде, и, как большинство его проектов, мавзолей этот так и не был построен. Он знал там все террасы, и двери, и погребальные залы, в каждом из которых хранилось по пяти сотен урн, а каждый склеп был сделан как этрусская tumuli[8]. Переходы напоминали лабиринты пирамиды Хеопса или сокровищницы Атрея в Микенах.
Когда Леонардо торопливо шёл по холодящему подошвы мраморному полу, он миновал тёмную комнату, куда не мог заглянуть, осознав, что в одном из созданных им саркофагов он найдёт себя. Открытие обдало его холодом, но не удивило, потому что он знал, какой из проходов ведёт к выходу из гробницы — вниз по ступенчатым террасам и наружу, на улицы Флоренции, в ясный прозрачный свет города его юности. Быстро, нигде не задерживаясь, шёл Леонардо по собору, на постройку которого ушла вся его жизнь — но в этих последних залах он не мог не остановиться. Как может он разорвать с ними связь — даже сейчас, в миг смерти? Он заглянул туда — и увидел ангелов, роняющих с высот огонь на войска. Он увидел самого себя, занимающегося любовью перед портретом возлюбленной, и ангелов, следящих за ним с потолка пыточной, когда он приносил в жертву друга. Он смотрел на свою великую картину «Страшный Суд» и видел себя плывущим сквозь облака горних небес с царским рабом, видел себя летящим и падающим в машинах собственного изобретения; а внизу, на просторах морей, он видел прикованных к вёслам, тонущих простолюдинов; он видел, как сам дышит под водой. А за морями, на полях сражений его машины стреляли, взрывались и поражали солдат. И в самом центре картины, как в волшебном фонаре, он увидел себя, давящего кулаками глаза умирающих; и призраки рая горели в гаснущих перед смертью женских глазах.
А потом Леонардо нашёл и распахнул бронзовые двери, что вели наружу, и стоял на ступенях террас в мягком, почти синем свете, что нисходит перед сумерками. И вдыхал прохладный ароматный ветер, глядя на Флоренцию, простёршуюся внизу.
Я не мог умереть, думал он, вдыхая запахи гиацинтов, лилий, цыплят, фиг, бобов, рыбы и дыма, смешанные с запахами коней, испражнений и мочи, такие знакомые запахи города, который он любил. Отсюда ему был виден большой медный купол Дуомо, а дальше — Баптистерия и Кампанилла. Он был дома. Вон струится, как само время, изжелта-зелёная Арно, и древние стены ограждают город, а внизу, под ним, простёрлись набитые людьми здания, лавки и церкви, виллы и халупы, сады, оливковые деревья и пруды с таволгой и лилиями, замки и обрамленные колоннами дома знати. Улицы, заполненные купцами и усыпанные мусором, затянутые пергаментом окна домов, праздники...
И вот он идёт по улицам, снова юный, останавливаясь на рынках, ярмарках и базарах, пробиваясь через толпы уличных торговцев, подмастерьев, нищих и купцов, торгующих сатином и шёлком. Видит высоких кавалеров со светлыми волосами и длинными носами и статных благовоспитанных дам, которые подвязывали волосы и носили платья из золотой парчи, отливающей кричаще лиловым, зелёным, винным. Уличные торговцы нахваливают свой товар и торгуются с покупателями, нищие трясутся и пляшут ради динара, маленькие оборванцы носятся и вопят, пугая укрытых вуалями жён горожан, что торопятся попасть домой до вечернего колокола.