Нет сомнения, что только он один из всего собрания не соблаговолил повернуть голову к препиравшимся привратнику и Копенолю. Но случаю было угодно, чтобы досточтимый чулочник города Гента, к которому толпа почувствовала такое расположение и на которого устремлены были все взоры, сел в первом ряду на помосте, как раз над тем местом, где приютился нищий. Каково же было всеобщее изумление, когда фландрский посол, пристально взглянув на этого пройдоху, расположившегося возле него, дружески хлопнул его по прикрытому рубищем плечу. Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг друга, и лица их просияли; затем, нимало не заботясь о зрителях, чулочник и нищий принялись перешептываться, держась за руки; лохмотья Клопена Труйльфу, раскинутые на золотистой парче возвышения, напоминали гусеницу на апельсине.
Необычность этой странной сцены вызвала такой взрыв безудержного веселья и оживления среди публики, что кардинал не мог не обратить на это внимание. Он слегка наклонился и, с трудом различив омерзительное одеяние Труйльфу, он решил, что нищий просит милостыню.
– Господин старший судья! Бросьте этого негодяя в реку! – возмущенный такой наглостью, воскликнул он.
– Господи Иисусе! Высокопреосвященнейший владыка, – не выпуская руки Клопена, сказал Копеноль. – Да ведь это мой приятель!
– Слава! Слава! – заревела толпа. И в эту минуту мэтр Копеноль в Париже, как и в Генте, «заслужил полное доверие народа, ибо такие люди, говорит Филипп де Комин, – обычно пользуются доверием, если ведут себя неподобающим образом».
Кардинал закусил губу. Наклонившись к своему соседу, настоятелю аббатства святой Женевьевы, он проговорил вполголоса:
– Странных, однако, послов направил к нам эрцгерцог, чтобы возвестить о прибытии принцессы Маргариты.
– Вы слишком любезны с этими фламандскими свиньями, ваше высокопреосвященство. Margaritas ante porcos. [15]
– Но это скорее porcos ante Margaritam [16], – улыбаясь, возразил кардинал.
Свита в сутанах пришла в восторг от этого каламбура. Кардинал почувствовал себя удовлетворенным: он сквитался с Копенолем – его каламбур имел не меньший успех.
Теперь позволим себе задать вопрос тем из наших читателей, которые, как ныне принято говорить, наделены способностью обобщать образы и идеи: вполне ли отчетливо они представляют себе зрелище, какое являет собой в эту минуту обширный параллелограмм большой залы Дворца правосудия? Посреди залы, у западной стены, широкий и роскошный помост, обтянутый золотой парчой, куда через маленькую стрельчатую дверку одна за другой выходят важные особы, имена которых пронзительным голосом торжественно выкликает привратник. На передних скамьях уже разместилось множество почтенных особ, закутанных в горностай, бархат и пурпур. Вокруг этого возвышения, где царят тишина и благоприличие, под ним, перед ним, всюду невероятная давка и невероятный шум. Множество взглядов впивается в сидящих на возвышении, множество уст шепчет их имена. Зрелище весьма любопытное и вполне заслуживающее внимания зрителей! Но там, в конце зала, что означает это подобие подмостков, на которых извиваются восемь раскрашенных марионеток – четыре наверху и четыре внизу? И кто же этот бледный человек в черном потертом камзоле, что стоит возле подмостков? Увы, дорогой читатель, это Пьер Гренгуар и его пролог!
Мы о нем совершенно забыли!
А именно этого-то он и опасался.
С той минуты как появился кардинал, Гренгуар не переставал хлопотать о спасении своего пролога. Прежде всего он приказал замолкшим было исполнителям продолжать и говорить громче; затем, видя, что их никто не слушает, он остановил их и в течение перерыва, длившегося около четверти часа, не переставал топать ногами, бесноваться, взывать к Жискете и Лиенарде, подстрекать своих соседей, чтобы те требовали продолжения пролога; но все было тщетно. Никто не сводил глаз с кардинала, послов и возвышения, где, как в фокусе, скрещивались взгляды всего огромного кольца зрителей. Кроме того, надо думать, – мы упоминаем об этом с прискорбием, – пролог стал надоедать слушателям, когда его высокопреосвященство кардинал своим появлением столь безжалостно прервал его. Наконец на помосте, обтянутом золотой парчой, разыгрывался тот же спектакль, что и на мраморном столе, – борьба между Крестьянством и Духовенством, Дворянством и Купечеством. Но большинство зрителей предпочитало, чтобы они держали себя просто, предпочитало видеть их в действии, подлинных, дышащих, толкающихся, облеченных в плоть и кровь, среди фландрского посольства и епископского двора, в мантии кардинала или куртке Копеноля, нежели раскрашенных, расфранченных, изъясняющихся стихами и похожих на соломенные чучела актеров в белых и желтых туниках, которые напялил на них Гренгуар.
Впрочем, когда наш поэт заметил, что шум несколько утих, он придумал хитрость, которая могла бы спасти положение.
– Сударь! – обратился он к своему соседу, добродушному толстяку, лицо которого выражало терпение. – А не начать ли с начала?
– Что начать? – спросил сосед.
– Да мистерию, – ответил Гренгуар.
– Как вам будет угодно, – молвил сосед.
Этого полуодобрения оказалось достаточно для Гренгусфа, и он, взяв на себя дальнейшие заботы, замешавшись в толпу, изо всех сил принялся кричать «Начинайте с начала мистерию, начинайте с начала!»
– Черт возьми, – сказал Жоаннес де Молендино, – что это они там распевают в конце залы? (Гренгуар шумел и орал за четверых) Послушайте, друзья, разве мистерия не кончилась? Они хотят начать ее с начала! Это непорядок!
– Непорядок! Непорядок! – завопили школяры – Долой мистерию! Долой!
Но Гренгуар, надрываясь, кричал еще сильнее. «Начинайте! Начинайте!»
Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.
– Господин старший судья! – обратился он к стоявшему в нескольких шагах от него высокому человеку в черном – Чего эти бездельники подняли такой вой, словно бесы перед заутреней?
Дворцовый судья был чем-то вроде чиновника-амфибии, какой-то разновидностью летучей мыши в судейском сословии, он был похож и на крысу, и на птицу, и на судью, и на солдата.
Он приблизился к его преосвященству и, хотя очень боялся вызвать его неудовольствие, все же, заикаясь, объяснил причину непристойного поведения толпы, полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и актеры были вынуждены начать представление, не дождавшись его высокопреосвященства.
Кардинал расхохотался.
– Честное слово, – воскликнул он, – ректору университета следовало поступить точно так же! Как вы полагаете, мэтр Гильом Рим?
– Ваше высокопреосвященство! – сказал Гильом Рим – Удовольствуемся тем, что нас избавили от половины представления Мы во всяком случае в выигрыше.
– Дозволит ли ваше высокопреосвященство этим бездельникам продолжать свою комедию? – спросил судья.
– Продолжайте, продолжайте, – ответил кардинал, – мне все равно Я тем временем почитаю молитвенник.
Судья подошел к краю помоста и, водворив движением руки тишину, провозгласил:
– Горожане, селяне и парижане! Желая удовлетворить как тех, кто требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто требует, чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.
Обе стороны принуждены были покориться Но и автор и зрители еще долго хранили в душе обиду на кардинала.
Итак, лицедеи вновь принялись разглагольствовать, и у Гренгуара появилась надежда, что хоть конец его произведения будет выслушан Но и эта надежда не замедлила обмануть его, как и другие его мечты В зале, правда, стало более или менее тихо, но Гренгуар не заметил, что в ту минуту, когда кардинал велел продолжать представление, места на возвышении были далеко еще не все заняты и что вслед за фландрскими гостями появились другие участники торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые монотонным голосом привратника, врезались в его диалог, внося невероятную путаницу В самом деле, вообразите, что во время представления визгливый голос привратника вставляет между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями.
16
Свиней перед жемчугом. Игра слов: Margaritа – по-латыни – жемчужина, Marguerite – по-французски – и Маргарита и жемчужина.