Так, алтарь этот, образ Господа нашего, покрыт белым покровом в воспоминание о плащанице, которой Иосиф Аримафейский обвил Его тело{29}, и покров этот должен быть соткан из чистых нитей, конопляных или льняных. Чаша, берущаяся, согласно текстам, упомянутым в солемском «Спицилегии»[28], то как выражение сияния, то как знак унижения, по наиболее принятой теории должна считаться иным видом Гроба Господня, и тогда дискос получается закрывшим его камень, а антиминс[29] — самой плащаницей.
И если я вам еще скажу, — продолжал аббат, — что по святому Нилу столпы означают божественные догматы, а согласно Дуранду Мендскому — епископов и учителей Церкви, что капители суть слова Евангелия, что пол в храме — основание веры и смирение, что амвон и кафедра, почти везде разрушенные, — место евангельской проповеди, гора с которой говорил Христос; что семь светильников, возжигаемых перед Святыми Дарами — семь даров Святого Духа, ступени алтаря — степени совершенства; если я укажу вам, что два чередующихся хора олицетворяют лик ангельский и лик праведников, соединенные, чтобы своими голосами славить Всевышнего, то я более или менее поведаю вам общий и подробный смысл внутреннего помещения собора, в том числе Шартрского.
Теперь заметьте одну здешнюю особенность, повторяющуюся и в Манской базилике: боковые нефы в той части, где находимся мы, одинарные, обходы же вокруг алтарной части сдвоены…
Но Дюрталь его уже не слушал; он и думать забыл про всю эту монументальную экзегезу, а просто любовался поразительным храмом, даже не пытаясь его анализировать.
Из тайны своего полумрака, затуманенного дождем, базилика тянулась вверх, становясь тем светлей, чем выше поднималась к белоснежному небу своих нефов, возрастая, как душа, очищающаяся вознесением в свет, проходя пути мистического подвига.
Прислоненные друг к другу колонны собирались тонкими пучками, мелкими снопиками, такими, что словно подуй ветерок — и они пригнутся к земле; лишь на головокружительной высоте их стебли склонялись и соединялись друг с другом, перекидываясь через весь собор, над пустым пространством, сцеплялись, сплетали отростки и наконец выпускали, словно из корзины, позолоченные некогда цветы замковых камней свода.
Этот храм был предельным усилием материи облегчиться, сбросить, как балласт, груз истонченных стен, замененных менее тяжким и более светлым веществом, ставя на место плотной непроницаемости камня прозрачную кожицу витражей.
Устремляясь к Господу, чтобы соединиться с Ним, базилика одухотворялась, вся превращалась в душу, в молитву; легкая и грациозная, почти невесомая, она была наивеликолепнейшим выражением красоты, бегущей от земной оболочки, — красоты воангеляющейся, хрупкой и бледной, как Мадонны Рогира ван дер Вейдена, — столь утонченной, столь невесомой, что улетела бы к небу, не держи ее, некоторым образом, парча и шлейф платья своим весом. И тут то же мистическое понятие тела, вытянутого в длину, пылающей души, которая хоть и не может совершенно избавиться от тела, но стремится очистить его, сведя к минимуму, убрав все возможное, сделав чуть ли не текучим.
Церковь ошеломляла страстным порывом сводов и безумным сиянием витражей. Несмотря на пасмурную погоду, на стрелках арок, в углубленных полушариях роз полыхал пожар самоцветов.
Высоко в пространстве, подобные саламандрам, на огненной тверди жили человеческие фигуры с пламенеющими лицами и пылающими одеждами; но все пожары были замкнуты в очертания несгораемых рамок стекла более темного; они останавливали юную светлую радость пламени той особенной меланхолией, той серьезностью и взрослостью, что исходят от мрачных тонов цвета. Звонкая ярость красного, нерушимая чистота белого, хвала Богу, возносимая желтым, слава Приснодеве, воздаваемая голубым, — весь трепещущий очаг цветных стекол потухал, приближаясь к этой оторочке, окрашенной в железно-ржавые, сангвинно-рыжие, каменисто-лиловые, бутылочно-зеленые, трутово-бурые, сажисто-черные, пепельно-серые оттенки.
И так же, как в Бурже, где витражи относятся к тому же времени, на огромных окнах Шартрского собора очевидно сказалось восточное влияние. Мало того, что изображенные лица имели высокоторжественный облик, величественно-варварский вид азиатских памятников, но и обрамления своим рисунком, компоновкой своих тонов вызывали в памяти персидские ковры, несомненно служившие образцами для живописцев, ибо из «Книги ремесел» известно, что в XIII веке во Франции, даже в самом Париже, ткали ковры в подражание тем, что вывезли из Леванта крестоносцы.
29
Плат (греч. άντι — вместо и лат.