— Он ни к черту не годен, мне до него нужды нет никакой. А если вам так его жалко, извольте, я вам его продам. Покупайте.
Щеки Огюста залил румянец.
— Слышь, Лиз, для начала мне предлагают стать рабовладельцем! Мсье Сухоруков, я купил бы у вас беднягу, чтобы вы не убили его, но у меня нет денег.
— Ах, денег у вас нет, зато гордости много! — не скрывая пренебрежения, помещик опять сплюнул. — Ну… ну, стало быть, и не купите. А впрочем, если вам уже очень хочется, извольте, я готов вам отдать этого щенка за ваши пистолеты: они мне нравятся.
— По рукам! — воскликнул Огюст, не заметив даже оскорбительного тона господина Сухорукова и боясь только как бы тот не передумал.
Но Сухоруков явно обрадовался такой сделке.
— Прекрасно! — возопил он. — Сейчас же и поеду с вами в город, там все и оформим. За оформление подьячим я, так уж и быть, заплачу сам.
Говоря это, он деловито разрядил ружье, спустил курок, потом повернулся к своему невольнику:
— А ну, вставай, Алешка, сукин сын! Полезай на козлы к кучеру. Он, кажись, сейчас карету-то вытянет из грязи. И в Псков по прямой дорожке. На моей земле дороги славные! Продаю тебя, скота, этому белобрысому французишке. Пускай он из тебя, твари паршивой, дух вышибает!
Два часа спустя они въехали во Псков и там, в крепостной экспедиции, совершили сделку, после чего коробка с пистолетами генерала Шенье торжественно была передана господину Сухорукову.
— А теперь, — сказал ему Монферран, — возьмите на себя труд, мсье, сказать господам чиновникам, что я прошу их составить еще документ об освобождении мною этого невольника.
Сухоруков дико глянул на молодого человека и во весь голос расхохотался:
— Да вы действительно сумасшедший! Ну, будь по-вашему, скажу. Только вот уж за этот документ извольте платить сами!
— Заплачу, — сквозь зубы проговорил Огюст. — Переведите только то, что нужно, и я более вас не задерживаю.
Еще через полчаса все было закончено. Начальник крепостного стола, выйдя в коридор за странным путешественником, распрощался с ним на ужаснейшем французском языке, а затем объяснил сидевшему в конце коридора на табурете Алешке, что тот свободен и может, стало быть, идти, куда ему вздумается. Тот, ничего не понимая, выслушал это сообщение и ошеломленно уставился на начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.
— Отпускаете, барин? — еле слышно спросил он.
У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик (ему было не больше восемнадцати−девятнадцати лет). Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.
Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.
Кивнув головой, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:
— Да. Иди.
И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.
II
К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.
Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать. Из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Приезжим был предложен чай и пирог с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще добрый кусок пирога на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.
Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).
Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф времен, вероятно, императрицы Елизаветы; дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней стоял табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше — столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей громоздился величественный широченный сундук.
Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень сыро, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.
Огюст встал, накинул халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, не угореть, затем распахнул окно.