Он сидел на деревянной скамье, за день нагретой солнцем, и вспоминал. Ему вспоминалось, как три года назад он проезжал через этот же городок, направляясь в Неаполь, но только не в мундире и кивере, а в обыкновенном дорожном сюртучке, с поношенной походной сумкой. В ней лежали две чистейшие сорочки, пара шелковых шейных платков, походный несессер и пухлый альбом с рисунками, тогда еще на две трети чистый. Огюст открывал его на каждой остановке. И ему в то время не было дела до Бонапарта, как раз в тот год провозгласившего себя императором, не было дела до будущих боевых походов. Он думал о том единственном, ради чего сюда приехал, ради чего он жил. Разве мог Наполеон при всей его славе сравниться со спящими в строгом совершенстве развалинами Колизея или молчаливым Дворцом дожей, которые уверенная рука юного Рикара уже зарисовала на страницах альбома? Куда уж было Наполеону до еще неведомых, незнакомых чудес и шедевров древних итальянских городов, которые Огюст мечтал увидеть, зарисовать, от которых ждал вдохновения, в которых искал источник собственных будущих творений. Архитектура! Хрупкое, могущественное, загадочное слово, мудрое, как камни старинных стен, оплетенное, точно картина трещинками, нитями истории всего человечества.
И вот снова Италия, виноградный городишко среди гор, в зеленой чаще леса. Но теперь все иначе: теперь он, Огюст, враг этой страны, ее завоеватель, и она ненавидит его.
Кто-то почти бесшумно подошел к нему, коснулся края скамьи. Он почувствовал возле себя какое-то движение, вздрогнул. Рука метнулась к эфесу сабли, в то время как сознание уже одернуло: «Фу, трус! Как тебе не стыдно!»
Он обернулся. Возле скамьи стояла Лизетта Боннер.
— Ты почему не спишь? — спросил ее Огюст.
— Я никогда рано не засыпаю.
Ее голос показался Огюсту взрослым, хотя она выглядела почти ребенком. Маленькая, с овальным нежным личиком, с большими черными глазами миндалевидной формы, с пухлыми губами и абрикосовым румянцем на щеках. А голос — как будто сорван: на высоких нотах немного звенит, на низких садится почти до шепота.
Она сбоку пристально смотрела на сержанта, и тому сделалось вдруг неловко от ее взгляда.
— Садись, — проговорил он, указывая на скамью, и не удивился, когда она со смелостью, видимо ей свойственной, сразу же села с ним рядом, правда, почти на кончик скамьи.
— Чего ты хочешь? — проговорил Огюст, пытаясь скрыть смущение.
— Мсье, — серьезно сказала девочка, — я вас не поблагодарила… Спасибо, мсье!
— Да полно тебе! — усмехнулся сержант. — Забудь об этом и не принимай всерьез. Прости солдат. Завтра у нас бой. Их могут убить. А убивают тебя, сама понимаешь, не каждый день. Меня тоже могут убить…
Она содрогнулась. В ее глазах появился ужас. Но она тут же мотнула головой:
— Вас не убьют!
— Почему ты так думаешь?
— Я стану за вас молиться. Я буду молиться целый день, пока вы не вернетесь… Бог всегда слушает молитвы детей. Вас не убьют!
Рикар улыбнулся. Ее слова пробудили в нем теплую, утешительную надежду.
— Спасибо тебе, девочка. Ты очень добра.
Ночь была теплой и не душной. Ему запомнился легчайший ветерок, иногда скользивший, будто в задумчивости, по его лицу, ласкавший его кудри. В синей-синей мгле, среди крупных, как вишни, звезд, пели свой возвышенный и простой гимн ночи цикады.
Девочка осторожно тронула кончиками пальцев руку сержанта и неожиданно представилась:
— Меня зовут Элиза. Элиза Виргиния Вероника Боннер.
А вас?
Он рассмеялся:
— О, мадемуазель! Сто тысяч извинений. Надо же было дождаться, пока дама назовет себя первой. Анри-Луи-Огюст-Леже Рикар, честь имею!
На лице Элизы появилась застенчивая улыбка, и Огюст подумал, что, пожалуй, девочка очень мила, хотя ее никак нельзя назвать красивой.
— Анри, да? — переспросила она.
— Нет, он покачал головой, — Огюст. Видишь ли, зовут-то обычно первым именем, данным при крещении, но у меня по-другому. Старший из Рикаров, брат моего отца, погиб во время египетского похода, и меня стали называть в его честь Огюстом. Только матушка так и звала меня всегда Анри. Но она тоже умерла…
— Да упокоит Господь Бог ее душу, — Элиза перекрестилась. — А теперь я буду называть вас Анри… Вам это имя очень идет. Можно мне?
Сержант опять засмеялся:
— Ты выдумщица, а? Идет имя… Ну, может быть. Зови, как хочешь, я не возражаю.
Почему-то ее наивные слова не раздражали его, не казались пустой болтовней. Ему хотелось говорить с нею, ведь он давно ни с кем не говорил по-настоящему. И он рассказал ей за несколько минут все или почти все, о чем сейчас думал. О том, что эта злосчастная война перевернула всю его жизнь, что его призвали в армию с начального курса Специальной архитектурной школы, куда ему с большим трудом удалось поступить, ему, едва ли не нищему парижанину, да еще вопреки воле своего дядюшки, упрямца Роже Рикара, служившего адвокатом и не желавшего видеть племянника никем иным, кроме как адвокатом либо судьей, и презиравшего «рисование домиков».